Родился в г. Москве в декабре 1947 года.

По окончании средней английской языковой спецшколы № 39, Леонид Доброхотов – студент Исторического факультета МГУ, затем – Московского государственного историко-архивного института (ныне – Государственный гуманитарный университет), который и закончил. Одновременно, с 18 лет — в 1966-1975 годах – на комсомольской работе в Московском горкоме и в Октябрьском райкоме комсомола г. Москвы. Занимался вопросами школьной молодежи, культурно-массовой, интернациональной, воспитательной деятельностью.

С 1975 по 1982 год – на руководящей партийной работе в Октябрьском райкоме партии г. Москвы (отдел науки и учебных заведений, идеологический отдел). В то время в Октябрьском районе располагались Президиум Академии наук СССР и более ста академических и отраслевых научно-исследовательских институтов, четыре крупных вуза, работали выдающиеся ученые с мировым именем. Общение с научной интеллигенцией обогащало и вдохновляло, отсюда устойчивый многолетний интерес к проблемам формирования политического мировоззрения научной интеллигенции в СССР и США. Ряд лет был депутатом районного совета народных депутатов, работал над улучшением жилищных и бытовых условий граждан.

В дальнейшем Л.Н. Доброхотов был старшим научным сотрудником Академии общественных наук при ЦК КПСС (ныне – Академия государственной службы при Президенте Российской Федерации), а затем – в 1983-1990 годах — ответственным работником ЦК КПСС в идеологическом отделе, подотделе международной информации.

Учился в аспирантуре Института международного рабочего движения АН СССР. Со школьных лет увлекался американистикой, по проблематике молодежного движения США в вузе представил дипломную работу, до окончания аспирантуры досрочно защитил кандидатскую, а позднее — докторскую диссертацию по идеологическим и философским вопросам внутренней политики США. Имеет ученое звание профессора.

В Академии общественных наук и в ЦК КПСС занимался различными аспектами политики США и советско-американских отношений. Был членом Президиума Общества СССР-США. В 80-е годы неоднократно командировался в США и в другие зарубежные страны, в частности, в страны Восточной Европы, в Великобританию, Италию, на Мальту, в Финляндию и др. Участвовал в организации и проведении встреч на высшем уровне руководителей США, СССР и Российской Федерации.

С 1990 по 1992 год – советник Посольства СССР (затем России) в США по информации (г. Вашингтон), затем – политический советник посольства. На дипломатической службе занимался информационной и аналитической работой, связями с Конгрессом США, американскими СМИ и общественными организациями страны.

С 1987 года, затем во время пребывания в США и по настоящее время регулярно выступает в новостных и аналитических программах радио и телевидения США и Великобритании с комментариями по актуальным проблемам советской (российской) и международной политики.

С 1992 по 1998 год – представитель Российского союза промышленников и предпринимателей (РСПП) в США. Одновременно — профессор русской истории, культуры и международных отношений Университета штата Вирджиния и Дж. Серджент Рейнолдс Комьюнити колледж (г. Ричмонд, США).

С 1998 года – советник президента корпорации Росагропромстрой (г. Москва). С того же года – профессор, руководитель Центра социально-гуманитарных наук Российского государственного торгово-экономического университета (РГТЭУ).

В настоящее время – Главный ученый секретарь РГТЭУ, заведующий кафедрой российской и мировой истории.

Имеет много научных публикаций в СССР, России и США по широкому кругу проблем, большая часть которых связана с американской историей и политикой, советско- российско- американскими отношениями, историей, политикой и идеологией в нашей стране.

Женат, имеет двоих дочерей и четверых внуков. Все они живут в Москве.

Александр Львович Доброхотов – зав. кафедрой истории и теории мировой культуры философского факультета МГУ, выпускник этого факультета, автор некоторых книг, в частности о Данте. В разное время читал в Университете спецкурсы: “Философия русского символизма”, “Телеология культуры”, “Метафизика русской власти” и другие. Необычность лекций Доброхотова заключается в том, что это – вольные размышления, которые порой рождаются прямо на кафедре.

– Александр Львович, я Ваш почитатель еще с первого курса, когда Вы вводили нас в историю философии, и с тех пор ни один из Ваших лекционных циклов не оставлял меня равнодушным. В Ваших лекциях мне запомнился тезис о чередовании сходных культурных эпох. Сейчас – в конце второго тысячелетия – как нам локализовать современную культуру?

– Я имел в виду метафору, использованную Вячеславом Ивановым и отцом Павлом Флоренским, – о смене “дневных” и “ночных” эпох. Мне она понравилась предельной простотой и наглядностью. “Дневные” эпохи – это индивидуализм, антропоцентризм, динамика, экспансия, борьба с природой, примат рационализма, новаторство. “Ночные” – общинность, стабильность, мирное встраивание в природу, примат мифа, традиция и т.п. Типичная “дневная” эпоха – Античность, типичная “ночная” – Средневековье. “Дневные” эпохи в этой предполагаемой исторической цепи тяготеют к родственным “дневным” эпохам прошлого, “ночные” соответственно – к “ночным”: идет как бы борьба союза “детей” и “дедов” против “отцов”.

–Кто же прав в этой борьбе? Или это всего лишь некое колебание исторического маятника?

– Пожалуй, никто. “Дневное” и “ночное” – это ни хорошо, ни плохо, это – чередование альтернативных моделей, в ходе которого идет аккумуляция жизнеспособных форм культуры (и хотя бы поэтому мы скорее имеем дело с поступательным, а не маятниковым типом движения). Наша культурная эпоха (Новое время или Модерн) – конечно, “дневная” или, если уж последовательно эксплуатировать найденную метафору, “вечерняя”: мы еще живем ценностями Модерна, но уже осознаем его исчерпанность и ждем века иного.

– В какой мере можно называть культуру этой эпохи христианской?

– Вопрос этот сложнее, чем может показаться. Если считать культурой объективацию усилий духа, осваивающего природу, то надо сказать, что христианство с самого начала выявилось как сила антикультурная. Культура – это совершенствование мира, создание прекрасных образов (по – гречески: “идолов”), полагание целей для прогресса. Христианство же занято спасением, заботой о невидимом и ожиданием конца мирской реальности…

– Позвольте, тут я с Вами не соглашусь. Познание природы (и себя как части природы) – вполне христианская задача, и когда творчество раскрывает внутреннюю красоту мира, оно, по – моему, и является христианским. Наречение Адамом имен животных – что это, как не творчество и не познание? “Создание прекрасных образов” и, кстати, образов может быть преображением мира.. .

– Да, конечно, существует и “христианская культура”. Но это похоже на украшение тюремной камеры, которую мы превращаем в дом, где можно жить. Однако при этом не исчезает напряженность отношений культуры (в широком смысле слова) и христианства. И по сей день они – как масло и вода – расслаиваются при первой возможности. Тем не менее, все культурные циклы с неизбежностью должны были искать свою формулу соотношения христианства и культуры. В этом отношении культуру Модерна вряд ли можно (в отличие от средневековой) назвать христианской; она скорее – культура гуманизма, то есть антропоцентризма и антропомерности; культура мирской революции против протектората Церкви. Хотя это тоже может рассматриваться как судьба христианской культуры в превращенной форме.

– И эта революция продолжается?

– Гуманистический эксперимент по существу закончился в XX веке и вряд ли стоит считать его полным провалом (такой пафос сейчас моден) – однако его время прошло, и вновь возникает вопрос о возможности собственно христианской культуры и – может быть даже – о необходимости культурной контрреволюции. Однако опыт Нового времени показывает, что попытка вернуться к религиозному патернализму в культуре может привести лишь к обмирщению веры и культа: эти ошибки слишком дорого обошлись европейской цивилизации, и повторять их не стоит.

– Похоже, Вы не разделяете мнение о том, что культура произошла от культа .

– Скорее разделяю, если не понимать это слишком буквально, исторически. Но должна ли при этом культура возвращаться в культ? Их разделение было ведь не только расколом и трагедией, но и приобретением чего – то. Возвращение обречено быть взаимной узурпацией: культура возьмет на себя роль культа, культ же превратится в мирского “цензора”. Но есть ведь и другой путь. Можно рассматривать исторические отношения культуры и культа как драму и раскол, но при этом простодушное желание склеить расколовшееся имеет неявной предпосылкой взгляд на историю как на бессмыслицу. Нельзя ли все же посмотреть на этот раскол как на подарок Промысла? Может быть, в этом умении исторического опыта превращать наказания в дары – один из смыслов истории. Между изгнанием из рая и возвращением в рай лежит путь, который, собственно, и завершает Творение человека.

– Боюсь, что не все “наказания” можно превратить в “дары” .

– Но многие. Вот, например, Сергей Булгаков говорил, что картины Пикассо – это “труп красоты”. Но ведь с другой стороны – натурализм и гуманистический психологизм искусства XIX века умертвили в конечном счете дух, оставив культуре осиротевшую душу и обессмысленную плоть. Авангард же – при всех его грехах – покончил с натурализмом и антропоморфизмом, вернув культуре интерес и чутье к метафизическому измерению.

– Но не к религиозному .

– Метафизика открывает третье – не природное и не человеческое – измерение бытия. В этом “третьем” и обнаруживается вновь пространство для Откровения, которое исчезло в культуре, когда в результате усилий Просвещения природа стала универсумом.

– Не с этим ли “третьим” связан Ваш курс лекций о “метафизике власти в русской культуре”?

– Косвенно, да. Поскольку меня интересовали модусы присутствия метафизического в мире “фактов”, мне захотелось рассмотреть те феномены, которые вроде бы принадлежат природе, но по существу являются метафизическими силами. Например, – богатство, эрос, власть… По аналогии с “трансценденталиями” я обозначил их как “транснатуралии”. Особенно интересным мне показался феномен власти, который в русской культуре выстроился в целый исторический сюжет.

– Вот уж где очевидна русская специфика!

– Да, западная культура власти не просто отличается, но даже контрастирует с российской. Запад с начала Нового времени стремился к демифологизации и рационализации представлений о власти и собственно властных отношений. Конечно, это упростило жизнь, но не избавило общество от проблемы власти: изгнанная в дверь, она влезла в окно. Тоталитарная и леворадикальная мифология с легкостью смели вековые традиции рационализма. Российская же культура никогда не воспринимала власть как нечто “естественное” и пыталась найти ее сверхприродное, то есть метафизическое, обоснование. Может быть сейчас трагический российский опыт ценнее, чем западная прагматика. Поэтому интересно изучать и разгадывать “текст” русской метафизики власти, которая проявлялась и в идеях, и в делах.

– Другими словами, то, что Макс Вебер называл “рационализацией власти”, не подходит для России?

– Похоже на это. “Рационализация” рассматривалась бы как измена чему – то такому в феномене власти, что важнее, чем социальный порядок и эффективное администрирование. Власть интуитивно понималась в России как область проклятия, которое сказывается, и когда мы принимаем власть, и когда от нее отказываемся. В этом основная антиномия власти.

– Как же область проклятия, когда помазание на царство – это таинство и благословение?

– Но помазание потому и необходимо, что это – зона проклятия. Человеку, принимающему власть, необходимо особое благословение, одной “воли народа” явно недостаточно. Необходимость особой “санкции свыше” понималась еще с древнейших времен.

– Еще в Ветхом Завете.. .

– Почитайте “Золотую ветвь” Фрэзера, там тоже это описывается. А у нас вплоть до философов “серебряного века” (в данном контексте – до мыслителей чичеринской школы), эта антиномия не имела теоретического осмысления, и выражалась или косвенно, в культуре, или прямо, в волевом действии.

– Чем Вы это объясняете: традиционным “мысль изреченная есть ложь”?

– Для российской почвы философия – экзотичное и плохо укорененное растение. В течение веков Русь предпочитала миф и образ, вкладывая в них сокровища своей мудрости. Логические (и юридические) конструкции воспринимались как формализм, в лучшем случае служебный, но всегда подозрительный. Поэтому вполне естественно, что литература берет на себя груз метафизики. Скажем, “Бесы” или “Капитанская дочка” дают для понимания метафизики власти больше, чем любой отечественный философский трактат.

– Ну, с “Бесами” более или менее понятно, а вот “Капитанская дочка”.. .

– По сути, здесь Пушкин дает полный набор властных отношений, которые несколько скрыты сюжетом. Это отношения власти семейной: отцы – дети; власти административной: начальник – подчиненный; власти страсти: есть человек, выбирающий традиционный тип отношений, а есть Швабрин, который, с одной стороны, следует любовно – романтической страсти, с другой – восстает против начальства, становится повстанцем. Есть еще власть природы над человеком – это пушкинская “метель”, которая постоянно вмешивается в течение событий. Власть народа: стихия мятежа – ее Пушкин очень подробно рассматривает (он был первым историком, который проводил полевые исследования!). Власть царская – “deus ex mahina “: Пушкин показывает, что ее исключительность состоит в том, что царь может стать над законом, но стать над законом может только он. И, наконец, власть Бога: все остальные типы власти можно взять в скобки, потому что именно эта является здесь стержневой. Даже лексически это у Пушкина заметно, до назойливости – “слава Богу”, “Господи, помилуй” – через каждые три – четыре слова. Ни у кого, даже у Гоголя, такого не найдешь.

– Характерно Ваше даже.. .

– Это, с одной стороны, повесть о смирении, но с другой – о долге, о чести, которая становится спасительной силой в истории. Здесь Пушкин сильно выбивался из своего времени: ведь была эпоха восстаний, революций. Наверное, это звучит скучновато для современного человека, но Бог и честь оказываются спасительной, работающей силой, стоящей над другими типами власти, временными, ситуационными. Конечно, то, что я в такой занудной форме излагаю, Пушкин делает в легкой образной системе.

– Нужны ли тогда теоретические построения?

– Философская рефлексия, осознавая бытие, что – то меняет в нем. Это всегда родственно “метанойе” (покаянию): помыслить значит “образумиться”, “опамятоваться”.

– Да, в случае с “метафизикой власти” это особенно важно .

– Вот именно. Но – возвращаясь к нашей исходной теме соотношения светской и христианской культуры – надо сказать, что первый удар антиномии власти приняла на себя не метафизика, а древняя Церковь. И именно ее парадоксальное решение осмысливала русская философия: бремя власти (и бремя ее греха) принимается как служение, что равносильно отказу от нее как от самоволия, но не как от ответственности. В этом глубинный смысл “симфонии”, но отнюдь не в единодушном сотрудничестве духовной и светской власти, как это порой понимают сегодня.

– Но что это значит практически? Можно ли, исходя из этого, говорить о политическом лице современного христианства?

– Пока мы находимся в Университете как культурном пространстве, для нас практическое совпадает с теоретическим. “Понимать” здесь уже значит “действовать”. “Давайте хорошо мыслить”, – сказал бы Паскаль. На свой лад это повторяется в пространстве Церкви: не отдавать кесарю Богово, не забывая при этом отдавать кесарю кесарево, это уже само по себе – настолько сильная политическая позиция, что “партийность” становится несущественной. Важно только не забывать, что быть христианином в современном мире нельзя, просто используя те ответы на вопрос “Что значит быть христианином сегодня?”, которые с большим трудом давались нашим предкам. Нам тоже еще надо потрудиться.

С Александром Львовичем Доброхотовым
беседовал Владислав Томачинский
“ТД”, №24, 1998

Горбачев-Ельцин: 1500 дней политического противостояния

Российский независимый институт социальных и национальных проблем

Центр политической и экономической истории России

Горбачев-Ельцин:

1500 дней политического противостояния

Под общей редакцией доктора философских наук М. К. ГОРШКОВА

и доктора исторических наук В. В. ЖУРАВЛЕВА

Составление: канд. филос. наук Л. Н. ДОБРОХОТОВ

Предисловие и послесловие: М. К. ГОРШКОВ, Л. Н. ДОБРОХОТОВ

Научно-техническая работа: А. И. КОЖОКИНА

К читателю

Ставшее достоянием истории противостояние двух лидеров перестройки на протяжении многих месяцев будоражило общественное сознание. И не только в нашей стране, но и за рубежом. Проблема Горбачев - Ельцин привлекала внимание политиков и политологов, историков и социологов, публицистов, широко обсуждалась в средствах массовой информации, получая не только различный по степени глубины и объективности анализ, но и обрастая откровенно субъективными оценками, поверхностными и пристрастными суждениями, чаще всего с позиций групповых политических подходов.

Драматический для бывшего Союза финал перестройки, отставка Президента СССР, предъявляемые ему серьезные претензии в ходе осмысления, оценки его реформаторской деятельности и в этой связи содержания, характера конфронтации Горбачев - Ельцин придали новый импульс общественному интересу к этой проблеме.

Предлагаемое документальное издание ставит цель показать объективную и по возможности полную, данную в развитии картину политического противостояния двух лидеров, очищенную от измышлений, передержек, явных фальсификаций. Высказывания по проблемам, которые обнаруживали несовпадение позиций Горбачева и Ельцина (иногда, впрочем, и совпадение), читатель получает, как говорится, из первых уст, т. е. от самих участников диалога. В последовательном, хронологическом порядке даются их речи, выступления, интервью, заявления и т. п. - иногда полностью, но главным образом, из-за ограниченности объема книги, - фрагментарно. Используемый принцип избирательности обусловлен также необходимостью вычленения лишь наиболее важных, принципиальных проблем, по которым ведется полемика, с одновременным стремлением показать диалог на всех этапах его развития.

Привлекается, хотя и в минимальном объеме, некоторый аналитический материал, комментирующий ход политической борьбы, - оценки политологов, в том числе и зарубежных, социологические данные, фиксирующие рейтинг популярности политических соперников на том или ином этапе борьбы, и т. п. При этом составители стремятся учесть существующие различные, порой диаметрально противоположные, взгляды и позиции.

Сборник назван «Горбачев - Ельцин: 1500 дней политического противостояния». Разумеется, здесь есть некоторая арифметическая неточность. Такая точность и невозможна в определении факта социально-политического характера. Однако, со скидкой на специфику публицистического приема, «округленно», можно констатировать, что именно полторы тысячи дней продолжалось это во многом судьбоносное для Союза противостояние двух лидеров перестройки, в котором за «точку отсчета» приняты события октябрьского (1987 г.) Пленума ЦК КПСС, а финал связан с крушением СССР и логически вытекающей отсюда отставкой его Президента.

Но в сборнике «октябрю 1987 года» предпослан небольшой вводный раздел, куда вошли два фрагмента выступлений из 1986 года и название которого - «В преддверии борьбы: согласие на политической арене» - достаточно ясно указывает на его смысловую нагрузку: изначальное единство взглядов и позиций будущих оппонентов.

Первая часть сборника - «Первый раунд: политические качели набирают ход» - охватывает период с октября 1987 года по декабрь 1989 года. Это время, когда диалог Горбачев - Ельцин еще во многом неравноправен, в силу различий их политического статуса. Бесстрашно ринувшийся в бой Ельцин вскоре оказывается в роли «оправдывающегося школьника». На начальной стадии диалог ярко характеризует атмосферу авторитарности в высших эшелонах партийного руководства, свидетельствует об устоявшихся, строгих и вполне определенных «правилах игры». Вместе с тем содержание диалога именно на этой стадии напомнит читателю, за что боролись, какие идеалы отстаивали лидеры на заре перестройки, что они обещали народу, в чем клялись ему. Их противоречия, по обоюдным заявлениям, лишь тактического порядка, связаны с разными требованиями темпов преобразований при едином понимании конечной цели обновления общества.

Вторая часть - «Раунд второй: в эпицентре противостояния» - несет основную по содержанию нагрузку. По времени это 1990-й год и первая половина, точнее, январь - май 1991 года. Этот отрезок, хотя и перемежается точками подъема и спада в противостоянии, в целом характеризуется наивысшей степенью конфронтации. Обостряются и углубляются прежние противоречия, выходят на авансцену борьбы качественно новые: разногласия в вопросах тактики, степени радикальности преобразований перерастают в программные, в разное понимание конечных целей перестройки. Предметом несогласия становится кардинальный вопрос о самом «социалистическом выборе», о смене существующего социально-экономического и политического устройства. При этом важно отметить, что ныне диалог ведется уже на новом уровне, определенном новым статусом и того и другого лидера (Президент СССР и Председатель Верховного Совета России). Идет откровенная и жесткая борьба за власть по линии Союз (Центр) - республики (Россия).

Третья часть - «Третий раунд: летальный исход политической дуэли» это трагический финал перестройки. Развал, смерть Союза. А вместе с тем уход в политическое небытие его первого и последнего Президента. По времени третья часть охватывает июнь - декабрь 1991 года. А по характеру диалога знаменует собой полную смену декораций сравнительно с начальной стадией диалога. Оппоненты как бы меняются местами. Допрос «форосского пленника» на сессии Верховного Совета России - это едва завуалированный акт возмездия победителя за экзекуции октября - ноября 1987 года. Вообще мотив воздействия личных отношений двух политических лидеров на характер диалога разлит по всему полотну противоречивой, то драматичной, то курьезной картины их противостояния.

Принятая составителями структура сборника, разумеется, условна. Временные рамки, которыми ограничивается тот или иной этап развития политической борьбы, не следует воспринимать как имеющие строго научное обоснование. Они обозначены, скорее, в интересах более выпуклой, популярной подачи общего массива материалов и более легкого их восприятия.

Предназначенные как читателю, так и самому себе.

Иногда говорят, что философия – не школьная наука. Ее-де может постичь только человек, умудренный жизненным опытом и долгими размышлениями. Конечно, ни то, ни другое не помешает. Но, может быть, именно детство и юность – лучшее время для начала. Философия любит спрашивать, для нее вопросы часто оказываются важнее ответов. Но детство и юность спрашивают чаще, чем другие эпохи жизни, а вопросы их бывают острее, фундаментальнее, чем вопросы людей зрелых. Подросток еще не включился в "систему", он зачастую критически относится к миру взрослых, хочет его понять и оценить. Но и здесь его союзник – философия. Он наивен, и философия, в сущности, наивна; он непрактичен, но и философия отвлекается от непосредственной пользы. Он идеалистичен, и философия тоже ищет идеалы. Философия борется с предрассудками, но у юных их еще нет.

Представим себе обычные возражения.

"Слишком рано". Но опыт показывает, что удачные методы снимают эту проблему. В США есть даже Институт по развитию философии для детей с филиалами в 20 странах, который рекомендует вводить уроки философии с 6 лет и разрабатывает методику для детских садов. Вспомним, наконец, историю. В платоновских диалогах слушают мудрецов и вступают с ними в спор совсем юные существа. Так, наверное, и в самом деле было в Академии Платона . Беркли сделал свое основное открытие еще студентом. Программа немецкого идеализма была сформулирована вчерашними школьниками, "зелеными" тюбингенскими студентами, и почти в таком же виде осуществлена ими, но уже – зрелыми мыслителями. Шеллинг становится магистром философии в 17 лет. Гегель читает, и не без успеха, свою головоломную философию нюрнбергским гимназистам. Ницше становится уважаемым профессором в 24 года. Конечно, это скорее исключения, чем правило. Но они говорят, что для страха перед философией нет оснований: дети умеют философствовать, философы умеют учить детей, а иногда даже сами чему-то у них учатся.

"Слишком сложно". Но сложны системы, которые выражены на специальном языке. Начала философствования (то, что важнее всего) просты. Они не требуют специальных знаний. Конечно, это не значит, что они не требуют труда. Бывают вещи, трудные потому, что они сложны. Но некоторые трудны именно потому, что они просты: их нельзя свести к чему-то другому, более понятному, объяснить через что-то иное. Знание делает сложное простым, но что нам делать с простым? Тут-то и начинается философия.

"Философию лучше отложить на потом. Сначала – положительные, бесспорные науки". Но если предлагать вопросы с готовыми решениям, недолго и отучить от азарта поиска. Если не сделать прививку против догм как можно раньше, мы рискуем просто опоздать.

"Философия бесполезна". Но юность интеллектуально бескорыстна. Она знает, какая важная вещь – игра. Значит, и игра понятиями не покажется ей слишком странной. К тому же бывают вещи, бесполезные потому, что они – не средство, а цель.

"Философии, как и искусству, нельзя научить". Но можно учить не поэзии, а грамматике; не музыке, а нотной грамоте. В каждом искусстве таится ремесло; само слово искусство связано с понятием "умение" (искусный мастер). Такая же связь прослеживается во множестве языков. В философии тоже есть "ремесленные" навыки, без которых в ее мир лучше не входить. Их знание не дает мудрости, но дает возможность правильно выбрать профессию.

Даже если вы не увлеклись философией, вы можете научиться видеть проблему там, где ее не заметят другие, и в то же время не делать трагедии из факта одновременного сосуществования несовместимых способов объяснения действительности (без чего нет современной науки); почувствуете отличие гипотезы от теории, метафоры от понятия, логического вывода от утверждения аксиом мировоззрения; поймете, как важно слушать собеседников, терпеливо сносить их "инакомыслие", формулировать и выражать свои идеи, стремясь не столько к самовыражению, сколько к пониманию может быть; может быть освоите трудное искусство безболезнененно вступать в контакт с сообществом или индивидуумом, обладающим другим, непривычным способом мышления, другой психологией и другой системой ценностей: обретете способность не бояться авторитетов, но уважать их, развив в себе чутье к "высшему": и уж совсем хорошо, если поймете, что в мире есть тайны, превосходящие возможности нашего разума, о которых тем не менее можно мыслить, не жертвуя достоинством, ясностью и честностью интеллекта.

Часть первая

Доброхотов Александр Львович (р.08.09.1950).

Историк философии, культуролог; доктор философских наук, профессор.

Род во Львове. Окончил филос. факультетт МГУ (1972) и аспирантуру того же факультета (1975).

С 1975 по 1991 - ассистент, затем старший преподаватель кафедры истории зарубежной философии философского факультета МГУ, с 1991 - доцент кафедры истории и теории мировой культуры философского факультета МГУ, с 1993 профессор, с 1995 заведующий этой кафедрой.

С 1988 по 1996 - заведующий кафедрой истории культуры МФТИ. С 1992 по 1994 - зав. сектором методологии и теории Института охраны природного и культурного наследия России.

С 1995 - действительный член Академии гуманитарных исследований. С 1989 - член Международной ассоциации исследователей греческой философии (Афины).

С 1995 - член Международного генологического общества (Осло). В 1992 - Visiting Professor Католического университета Тилбурга (Нидерланды).

Книги (1)

Введение в философию

Иногда говорят, что философия - не школьная наука. Ее-де может постичь только человек, умудренный жизненным опытом и долгими размышлениями. Конечно, ни то, ни другое не помешает. Но, может быть, именно детство и юность - лучшее время для начала.

Философия любит спрашивать, для нее вопросы часто оказываются важнее ответов. Но детство и юность спрашивают чаще, чем другие эпохи жизни, а вопросы их бывают острее, фундаментальнее, чем вопросы людей зрелых.

Подросток еще не включился в "систему", он зачастую критически относится к миру взрослых, хочет его понять и оценить. Но и здесь его союзник - философия. Он наивен, и философия, в сущности, наивна; он непрактичен, но и философия отвлекается от непосредственной пользы. Он идеалистичен, и философия тоже ищет идеалы. Философия борется с предрассудками, но у юных их еще нет.