Письмо первое

Сударыня!

Должно быть, это какая-то шутка. Меня, как Вы изволите знать, обменяли на Вашего Пугачева. Видимо, я был в тягость моему королю, а Вам необходимо было избавиться от человека, который набивался Вам в мужья и ради этого взбудоражил всю Россию.

Теперь Ваш Пугачев на Елисейских полях, а я в этом отвратительном каземате. Но если Вам непременно нужно держать кого-нибудь в каземате, пусть бы там сидел Пугачев, зачем было везти меня из Парижа?

Не могу не обратить Вашего благосклонного внимания на то, что прежде, когда мы жили в разных странах, между нами была оживленная переписка. Теперь же я пишу, пишу, а ответа нет. Следует ли это понимать так, что Вы больше не хотите со мной переписываться? Может быть, Вам больше нравится переписываться с Дидро? Этот человек годится мне в сыновья, не понимаю, о чем с ним можно переписываться.

Мы тут перестукивались с товарищами, и они уверяют, что письма в этой тюрьме вообще не идут дальше надзирателей. Но мне кажется, этого не может быть: ведь переписка охраняется государством.

Напишите мне. Если и Ваши письма не пойдут дальше надзирателя, придется, видимо, заменить этого человека.

Искренне Ваш узник Бутырской тюрьмы Мари Франсуа Вольтер.

P.S. Меня крайне беспокоит, чем занимается во Франции Ваш названый супруг. Это ж надо было - напустить на Францию Пугачева!

Письмо второе

Государыня-матушка!

Осмелюсь доложить, что я дважды сидел в Бастилии, но там я не сидел сложа руки. Я мыслил, читал, писал. Со мной постоянно находились Гомер, Вергилий, Гораций, мои верные и вечные спутники, а здесь я сижу в полном одиночестве (как говорят у Вас, в одиночке).

Книг мне не носят, а если бы и носили, я все равно их не смог бы читать, потому что меня держат в темнице и только обещают перевести в камеру. Каждый человек имеет право сидеть в камере, почему же меня держат в темнице?

У нас в Бастилии было все по-другому. Правда, просьбу мою столоваться с комендантом Бастилии не удовлетворили, но там я, по крайней мере, столовался. А здесь я не столуюсь. Я не могу столоваться тем, чем у вас здесь столуются. Если же учесть, что я лишен и духовной пищи, тo можно без преувеличения сказать, что я не столуюсь ни духовно, ни физически.

Вот в Бастилии я жил полнокровной жизнью. Там я мог даже шутить. Когда на допросе у меня потребовали назвать место хранения моих бумаг, я заставил их переворошить все нужники Парижа. Так я шутил в Бастилии. А попробовал бы и пошутить у Вас. Мне бы тут же вкатали десять лет без права переписки. И как бы мы тогда с Вами переписывались?

Остаюсь все там же и с тем же искренним уважением

Франсуа Вольтер, заключенный Бутырской тюрьмы.

P.S. Интересно все-таки, чем занимается в Париже Ваш сомнительный супруг. Ведь он у Вас самозванец, любое имя возьмет, а мои соотечественники к громким именам неравнодушны.

Письмо третье

Ваше императорское величество!

Мы тут перестукивались с товарищами, и мне сообщили ужасную вещь: будто бы Бастилию собираются разрушить.

Не сомневаюсь, что это затея Вашего супруга, от которого Вы отделались таким варварским способом. Он ведь еще в России говорил, что весь мир насилья он разрушит до основанья, а затем… Что же он собирался сделать затем? Память у меня здесь в Бутырках стала совсем никуда, а ведь мне всего лишь слегка за восемьдесят.

Так о чем это я? Все о Вашем мнимом супруге. Он обещал разрушить мир насилья, а Бастилия - орудие насилья, как это ни печально признавать. Значит, первое, что должен сделать в Париже Эмиль Иванович, - это разрушить Бастилию.

Я очень встревожен. Если Бастилию разрушат, где же мы, писатели, будем сидеть? А писатели должны где-то сидеть, такая у них сидячая работа. Неужели нас всех ждут Бутырки, Ваше величество?

Нет, Вашего лже-мужа нельзя было выпускать в Париж. Он не остановится перед тем, чтобы начать грабить награбленное, а ведь награбленное - это все наше богатство. Я не защищаю государство, но его развалины страшней, чем оно само, извините за неуместную философию.

Если это случится, весь цивилизованный мир должен знать: Великая французская революция экспортирована из России. И Россия со временем об этом пожалеет, потому что Франция со временем экспортирует эту революцию обратно.

А для этого прошу: верните меня во Францию! Обменяйте меня на Пугачева или на Ивана Болотникова, чтобы я мог спокойно жить у себя в Бастилии и способствовать ее сохранению для блага свободного французского народа.

Ваш покорный зек № 0081/0034 (фамилию забыл).

P.S. А супруга Вашего Эмиль-Яна можно при случае обменять на Вашингтона. Америка ведь не Франция и тем более не Россия, Америка выкрутится.

Листовка, расклеенная по всему Парижу

Граждане! Французы! Братья и сестры!

К вам обращаюсь я, друзья мои! Вы меня не узнали? Это же я, ваш король Людовик Пятнадцатый! Вот это радость, не правда ли? Вам сказали, что я умер, а я, получается, жив. На престоле уже сидит мой внук Людовик Шестнадцатый, а я всенародно заявляю: ему еще рано там сидеть, пусть сначала сам станет дедушкой.

Не верьте моему внуку, граждане французы, это неудачный внук, и когда-нибудь ему еще отрубят голову!

А пока я, ваш король Людовик Пятнадцатый, иду на Париж!

Превратим монархию в республику!

Превратим республику в империю!

Превратим империю… ну, это мы после решим, во что.

Ваш король, но не в этом дело.

Ваш друг и соотечественник

Людовик Пятнадцатый

СТРАНИЧКА ГАЗЕТЫ "ДАР"

ВЫ СДЕЛАЛИ МЕНЯ РУССКИМ...": ПЕРЕПИСКА ВОЛЬТЕРА С И.И. ШУВАЛОВЫМ

Н.В. Забабурова

ы сделали меня русским", - так писал Вольтер И.И. Шувалову 2 августа 1760 года . Письма Вольтера к И.И. Шувалову составляют важную и интересную страницу в истории русско-французских отношений и, несомненно, заслуживают специального внимания. К сожалению, письма И.И. Шувалова к Вольтеру практически не сохранились.

Основной их сюжет связан с работой Вольтера над историей Петра I. К этой теме Вольтер шел много лет. Он сам создал легенду о давней встрече с русским царем в Париже в 1717 г. и 11 июня 1759 г. писал Тьерио: "Когда я его увидел лет сорок назад, в то время как он бегал по парижским лавкам, ни он, ни я не думали, что я когда-нибудь стану его историком" . Французский исследователь М. Мерво заметил, что в этом факте нет ничего невероятного: Вольтера арестовали и посадили в Бастилию 16 мая, а Петр прибыл в Париж 10 мая 1717 г. Для такого живого и любознательного юноши, как Вольтер, шести дней было бы вполне достаточно .

На фоне современных исследований уже очевидно, что инициатором создания истории Петра стал сам Вольтер и употребил все усилия, чтобы получить такой заказ. Ему способствовал Иван Иванович Шувалов, человек, имеющий особые заслуги перед русской культурой .

И.И. Шувалов (1727-1797) недаром имел репутацию бескорыстного временщика. Его двоюродные братья, Шувалов Александр Иванович (1710-1771) и Шувалов Петр Иванович (1711-1762), способствовавшие восхождению императрицы Елизаветы на престол, рекомендовали своего ученого, талантливого

Забабурова Нина Владимировна - доктор филологических наук, профессор, заведующая кафедрой теории и истории мировой литературы Южного федерального университета, 344010, г. Ростов-на-Дону, ул. Пушкинская, 150, e-mail: [email protected].

Nina Zababourova - doctor of philology, professor, Head of the Theory and History of World Literature Department at the Southern Federal University, 150, Pushkinskaya Street, Rostov-on-Don, 344010, e-mail: [email protected].

Портрет И.И. Шувалова Ф.С. Рокотов (1735-1808) 1760 г, холст, масло, 63,7 х 49,6 см Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

и обаятельного кузена ко двору, надеясь, что от милостей императрицы польза будет всему семейству. Иван Иванович действительно пришелся ко двору, но употребил все усилия во славу русского просвещения. Когда Шуваловым были пожалованы графские титулы, он от своего отказался и оставался просто Иваном Ивановичем Шуваловым, хотя Вольтер в письмах и именовал его графом. Это, разумеется, не означало, что любимый фаворит императрицы был беден и сир. В 1750-е годы для него в Петербурге был сооружен дворец (ныне ул. Итальянская, 25), неподалеку от летней резиденции Елизаветы. Однако вскоре он решил учредить в России Академию Художеств и для начала распорядился все учебные занятия проводить в собственном особняке. За свой счет он привозил в Академию копии скульптур и живописных полотен из Европы для образования будущих российских художников. Иван Иванович оказывал всяческую поддержку М.В. Ломоносову, и с его подачи возник проект Московского университета, подготовленный и, что называется, расписанный по факультетам и должностям. И ныне в гимне Московского университета имя И.И. Шувалова не забыто. В нем есть такие строки с повтором: "Чтоб Ломоносов и Шувалов / В деяньях жили среди нас, / В деяньях жили среди нас". Рассказывали, что незадолго до смерти императрица Елизавета Петровна передала своему бескорыстному фавориту дар в размере около 1 миллиона рублей. Когда на престол взошел Петр III, И.И. Шувалов передал ему эту сумму как вклад в российскую казну. После прихода к власти Екатерины II, И.И. Шувалова, естественно, монаршии милости не ждали, и он на долгие годы отправился за границу. По возвращении он принимал в своем салоне выдающихся писателей и художников России, пользовался всеобщим уважением и благополучно почил, ничем не запятнав своей репутации в высшей степени достойного человека. Таких примеров немного.

Из письма Ломоносова к И.И. Шувалову об организации Московского университета, 1754 г.

Для чего И.И. Шувалову понадобился Вольтер как автор истории Петра Великого? Вопрос не праздный. Ведь в эти же годы над российской историей начал работать Ломоносов, которому И.И. Шувалов оказывал неизменную поддержку. Более того, в Российской Академии начались конфликты между отечественными учеными и "иноземцами" по ряду принципиальных исторических вопросов (в частности, между Ломоносовым и Г. Миллером). Думается, что Вольтер был нужен И.И. Шувалову как абсолютный гарант международного признания России и ее места в современной европейской истории. Добиться согласия российских влиятельных персон было не просто.

Наконец, в феврале 1757 г. Вольтер ответил на письмо канцлера Российской империи графа А.П. Бестужева-Рюмина. Судьба предстоящего проекта была решена: "Вы мне предлагаете то, чего я желал вот уже тридцать лет" . Склонить Бестужева-Рюмина к такому решению было задачей архисложной: он достаточно настороженно относился к чужеземцам, в особенности к французам, и полагал, что увековечить Петра Великого способны и соотечественники. Ему явно было не по нраву, что Вольтер уже посвятил исторический труд шведскому монарху Карлу XII, возвеличив тем самым противника Петра и России. И.И. Шувалову, вероятно, надо было преодолеть и сопротивление М.В. Ломоносова, которому в итоге было поручено готовить материалы для французского историка, хотя он так и не принял вольтеровскую историю Петра . Ломоносов внимательно читал присылаемые Вольтером наброски и уже в 1757 г. отозвался о первых главах отрицательно: "Просмотрев описание России, вижу, что мои примечания много пространнее быть должны, нежели сочинение само. Для того советую, чтобы г. В[ольтер] описание России совсем оставил или бы обождал здесь сочиненного, которое под моим смотрением скоро быть может готово. Таким образом, как оное есть, не может России быть славным, но больше бесчестным и поносительным. Описывает г. В[ольтер] Лапландию, самоедов, а где многолюдные, плодоносные и наполненные городами княжения и провинции: Ярославская, Тферская, Володимер, Нижней и великое множество городов около Оки и других рек великих" .

Нетрудно понять, что Ломоносов крайне отрицательно отнесся к иностранному заказу на русскую историю, и его аргументы вполне весомы. Здесь речь идет не столько об авторской ревности, сколько об искомой истине.

Вполне очевидно, что в этих условиях все хлопоты по согласованию заказа взял на себя И.И. Шувалов, изначальный вдохновитель проекта, и в дальнейшем Вольтер передавал поручения этому просвещенному посреднику.

Прежде всего, Вольтер должен был определиться с жанром предстоящего исторического сочинения. Своей "Историей Карла XII" он был не вполне доволен, хотя именно эта книга пользовалась в Европе популярностью.

"Героические безумства Карла XII увлекают и дам. Романические приключения, даже такие, которые не каждый осмелится живописать в романе, будоражат воображение", - писал он по этому поводу Лакомбу . История Петра, как он выразился, должна была разворачиваться в стиле Тита Ливия, а не в стиле Светония. Уже в августе этого же года Вольтер отослал Шувалову набросок первых восьми глав (тех самых, о которых отрицательно отозвался Ломоносов) и еще раз уточнил свой замысел, предлагая изменить название будущей книги: не "История Петра I", а "История Российской империи при Петре I". Тем самым Вольтер отказывается от описания частной жизни царя: "Анекдоты из частной жизни заслуживают внимания, как мне кажется, только в том случае, если позволяют представить общий характер нравов" . Это своеобразная реакция писателя на собственное сочинение, незадолго до того изданное .

Русская тема должна была обрести в его творчестве необходимый масштаб. Поэтому Вольтер запрашивал у И. Шувалова материалы, прежде всего отражающие общее развитие российской цивилизации в эпоху Петра. Для него, к примеру, важна численность населения в допетровское и последующее время, его социальный состав (дворяне, духовенство, крестьянство), состояние торговли, ремесел, военный потенциал и т. д. Вольтер подчеркивает, что подобного рода данные, и весьма точные, уже существуют применительно к Франции, Англии, Германии,

Испании, и таких сведений, которыми раньше пренебрегали историки, требует дух просвещения, господствующий ныне среди основных европейских народов. При этом Вольтер подчеркивает, что нашел в И. Шувалове своего единомышленника и союзника в исполнении столь амбициозного проекта. Он часто называл себя лишь его секретарем.

Но объем и качество доставляемых материалов его большей частью не удовлетворяли. Во-первых, их было недостаточно. Работал Вольтер очень быстро и с явным увлечением, а документы приходили медленно (процесс задерживался уже потому, что требовался перевод всех источников на французский язык - задача по тем временам непомерно сложная), курьеры задерживались, пакеты терялись. Вольтер торопил, ссылаясь на свой возраст: «Я заставлю высечь на своей могиле: «Это тот, который хотел написать "Историю Петра Великого"»» . Во-вторых, в них содержались разрозненные и не всегда точные сведения, которые Вольтер вынужден был перепроверять (и не всегда успешно) по иностранным источникам. Так, он бывал постоянно недоволен документами Г. Миллера, особенно тем, что тот всегда писал русские названия на немецкий лад . Кстати, проблема русских имен и названий оказалась почти неразрешимой .

Наконец, проблемой оказалась и трактовка главного персонажа - русского царя, уже хорошо известного Европе по многочисленным мемуарам и анекдотам. К середине века выстроился расхожий образ гениального варвара, во всех деяниях иллюстрировавшего смесь величия и дикости. Поэтому Вольтер сознательно стремился разрушить этот стереотип. В той же степени его раздражал панегирический тон по отношению к царю-реформатору. Этим можно объяснить его резкий, даже подчеркнуто невежливый, отзыв о "Слове похвальном Петру Великому" Ломоносова, перевод которого был ему доставлен. 18 сентября 1759 г. он писал И.И. Шувалову: "Вполне справедливо, что человек из вашей Академии возносит хвалы императору. По тем же самым соображениям люди обязаны возносить хвалы Богу, так как положено славить того, кто нас создал. Красноречия в этом панегирике немало. ... Само название, однако, уже настораживает читателя. ... Самый лучший панегирик Петру Великому, на мой взгляд, - это его журнал, где всегда, посреди войны, он думает о развитии мирных ремесел" .

Образ Петра он намерен был осмыслить в стиле классицистической трагедии. Поэтому, естественно, биография великого человека, как истинно высокого героя, не должна была быть обрамлена бытовыми деталями. Здесь историк должен ощущать себя посторонним, которому не дано права "проникать в тайны спальни и столовой". "Я всегда считал, - писал Вольтер Шувалову, - что история требует того же искусства, что и трагедия - экспозиции, завязки, развязки - что необходимо представить все фигуры на этой картине таким образом, чтобы заставить оценить главного героя, не имея намерения навязать оценку" . В этом смысле изначально проблемным для Вольтера оказался конфликт Петра с царевичем Алексеем. 22 ноября 1759 г., получив документы о судебном процессе над Алексеем, он с полной искренностью писал Шувалову: "Меня немного смущает печальная участь царевича; я не могу говорить против совести. Смертный приговор всегда казался мне излишне жестоким наказанием. Есть множество государств, где не позволено было бы воспользоваться им подобным образом. . Я увидел сына, недостойного своего отца, но сын, на мой взгляд, не заслуживает смерти за то, что путешествовал по своему усмотрению, в то время как его отец тоже разъезжал по собственной воле" . Разрешить эту проблему Вольтер попытался, обратившись к канону классической трагедии. Если Петр воплощает в себе типичный для высокой трагедии конфликт между долгом (государственным) и чувством (семейными и дружескими привязанностями), то в эту парадигму вполне вписывается история его отношений с сыном. 1 ноября 1761 г. он вновь вернулся к этой теме, подчеркнув, что в Европе, в особенности в Англии, оценка деяния Петра однозначна и с юридической, и с гуманитарной точек зрения: "Все видят лишь молодого принца, путешествующего по стране, которую ему не рекомендовал посещать отец, но вернувшегося по первому требованию своего сюзерена, не скрывавшегося, не затевавшего бунта, а лишь сказавшего, что когда-нибудь народ вспомнит о нем" . Но Вольтер ссылается на историю древнего Рима, в частности Брута, чтобы дать оправдание царской жестокости: "Совершенно очевидно, что если бы царевич начал царствовать, он разрушил бы все грандиозные свершения своего отца, и что благо всей нации предпочтительней блага одного человека. Именно это, как

мне кажется, заставляет уважать Петра Великого в его несчастье. И можно, не изменяя истине, заставить читателя уважать монарха, который осуществляет суд, и пожалеть отца, осудившего своего сына" . Эта достаточно спорная мысль соответствовала выстроенной им концепции высокого трагического героя.

Самым поразительным в недавней русской истории Вольтеру представляется необычайная скорость перемен: "Нет на земле примера другой такой нации, которая достигла бы такого значения во всех областях за столь короткий срок" . Россия начинает интересовать его как особый феномен, место которого во всемирной истории еще не определено. В 1760-е годы Вольтер начал работу над "Опытами о нравах и духе народов". Этот труд складывался как грандиозный замысел осмысления философии истории и призван были стать, по замыслу автора, скорее, историей человеческого духа, чем историей войн и политических плутней. По-видимому, и для русской истории должно было быть найдено свое смысловое поле.

Вольтер постоянно подчеркивал в письмах, что после начала работы над историей Петра на него ополчились все враги России. Вероятно, здесь не стоит преувеличивать, потому что "опальный" автор имел в виду, прежде всего, Фридриха Прусского , которого вольтеровский проект оскорбил в лучших чувствах. «Добавлю в конце этого письма, - писал Вольтер И.И. Шувалову 24 мая 1761 г., - что после тех жестоких упреков, которые мне высказал известный человек за то, что я написал "Историю медведей и волков" [так назвал Фридрих вольтеровскую историю России - Н.З.], я больше не имею с ним никаких отношений» .

Вольтера беспокоила реакция европейской публики на его труд. Впрочем, он не обольщался. В 1760 году в одном из писем он заметил: «Я очень сомневаюсь, что во Франции эта "История" будет иметь успех. Я вынужден входить в такие детали, которые неинтересны тем, кто ищет лишь развлечения» . В русском обществе его книга тоже вызвала двойственную реакцию: в ней было немало поверхностных и неточных суждений, несообразностей, включая географические названия, которые выдавали иностранца, не знакомого с реалиями.

Но труд Вольтера явился своеобразным катализатором российских исторических штудий. Вольтер принципиально не интересовался древней русской историей. Но уже Ломоносов начал работать над историей древней Руси. Г. Миллер написал "Историю Сибири", которая до сих пор не утратила своего значения. В конце XVIII века появился многотомный труд Ивана Голикова "Деяния Петра Великого", изданный Н.И. Новиковым в 1788-1789 гг. Когда Пушкин задумал свою "Историю Петра", он получил разрешение работать в вольтеровской библиотеке в Эрмитаже. Он читал письма Вольтера к Шувалову (переписка была издана и вошла в собр. соч. Вольтера, имевшееся и в пушкинской библиотеке), но к самой вольтеровской книге о Петре практически не обращался .

Впрочем, Вольтер вряд ли писал свою книгу, рассчитывая на успех. Может быть, стоит поверить его признаниям, которые постоянно повторяются в его письмах И.И. Шувалову, что он действительно очарован далекой загадочной страной, не открывшей ему всех своих тайн, но неизменно манившей его.

Контакт с И.И. Шуваловым открыл дом Вольтера и для других русских. Это, прежде всего, Б.М. Салтыков, который в 1760 году отправился на учебу в Швейцарию и посещал Вольтера в Ферне. При этом он выполнял поручения И.И. Шувалова по доставке необходимых для работы над историей Петра документов. Там же, в Ферне, Вольтер принимал А.Р. Воронцова, А.П. Шувалова, племянника И.И. Шувалова, Н.Б. Юсупова. Все эти молодые русские дворяне очаровали фернейского патриарха образованностью, светскими манерами, искренним интересам к делам просвещения и еще более убедили в великом будущем неведомой страны, которую он так искренне стремился возвеличить.

ЛИТЕРАТУРА

1. Voltaire. Oeuvres complètes. T. 1-8. P.: Aux Bureaux du Siècle, 1870.

2. Мерво М. "Анекдоты о царе Петре Великом" Вольтера: генезис, источники и жанр // Вольтер и Россия. М.: Наследие, 1999. 128 с. С. 67.

3. Голицин Ф.Н. Жизнь обер-камергера Ивана Ивановича Шувалова, писанная племянником его тайным советником кн. Федором Николаевичем Голициным // Московитянин. 1853. Т. 2. № 6. Март. Кн. 2. Отд. 4. С. 87-98.

4. Павлова Г.Е., Федоров А.С. Михаил Васильевич Ломоносов (1711-1765) / Отв. ред. Е.П. Велихов. М.: Наука, 1986. 464 с.

5. См. об этом подробнее: Прийма Ф.Я. Ломоносов и "История Российской империи при Петре Великом" // XVIII век. Сб. 3 / Отв. ред. П.Н. Берков. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1958. С. 170-186.

6. Ломоносов М.В. Примечания [на рукопись "Истории Российской империи при Петре Великом] / Полн. собр. соч. АНСССР: В 10 т. Т. 6. М.-Л.: АН СССР, 1952. 690 с. С. 92.

7. Десне Р. Россия, московиты, россияне и русские в текстах Вольтера // Вольтер и Россия. М.: Наследие, 1999. С. 58-66.

8. Лиштенан Ф.Д. Вольтер: Фридрих II или Петр I // Вольтер и Россия. М.: Наследие, 1999. С. 79-89.

9. Фейнберг И. Незавершенные работы Пушкина. М.: Сов. Писатель, 1955. С. 131-178.

9 августа 1779 года в Петербурге с русского купеческого судна на берег выгрузили 12 заколоченных деревянных ящиков невероятно большого размера. Согласно сопровождающим документам, стоимость груза составляла 135 тыс. французских ливров, четыре су и шесть денье. Но его получатель, русская императрица Екатерина Великая, справедливо считала содержимое этих ящиков бесценным: чёрные доски скрывали 6902 тома — личную библиотеку Мари Франсуа Аруэ, которого мир знает под именем Вольтер. Мария Молчанова рассказывает о политике «просвещенного абсолютизма» Екатерины II и ее отношениях с французскими философами XVIII века.

Интерес самодержавной правительницы России к французскому Просвещению и его виднейшим представителям был вызван не только личными, но и государственными соображениями: протягивая руку дружбы тогдашним властителям дум европейского общества, императрица рассчитывала на их поддержку в реализации своих политических замыслов. И она не ошиблась в своих ожиданиях — Вольтер, д’Аламбер, Дидро и Гримм верно служили ее интересам, оправдывая в глазах общественного мнения Европы действия Северной Семирамиды, даже раздел независимой Польши. Безусловная принадлежность Екатерины II к европейской политической культуре никоим образом не сказывалась на ее резко негативном отношении к внешней политике Франции и лично к королю Людовику XV. Историк французской дипломатии Пьер Рэн отмечал, что с 15 лет Екатерина жила в России, овладела ее языком, восприняла православие, но духовной пищей ей служит французская литература. Целиком воспитанная на французской культуре, корреспондентка Вольтера, а позднее Гримма и Дидро, Екатерина не доверяет Франции, и это чувство взаимно.

Портрет Екатерины II в русском наряде кисти неизвестного художника

Переселившись в Россию из крошечного германского княжества Ангальт-Цербст, из-за скверных отношений с мужем она очень скоро оказалась предоставлена самой себе, и наряду с частыми романтическими увлечениями она усиленно занималась самообразованием. Одиночество располагает к чтению, и великая княгиня проглатывала один за другим французские романы, после которых настал черед Монтескье и Вольтера. Приступив в 1765 году к составлению знаменитого «Наказа» для Уложенной комиссии, императрица писала философу-просветителю Ж. Л. д’Аламберу: «Вы увидите, как в нем для пользы моего государства я ограбила президента Монтескье, не называя его; но, надеюсь, что если он с того света увидит мою работу, то простит мне этот плагиат во имя блага двадцати миллионов людей, которое должно от этого произойти. Он слишком любил человечество, чтобы обидеться на меня. Его книга для меня молитвенник». Речь в письме шла о «Духе законов» Монтескье, которым зачитывалась в то время вся образованная Европа.

Страстью Екатерины II была французская литература

Портрет Шарля де Монтескье

Следующим наиболее серьезным увлечением Екатерины стал Вольтер, «ученицей» которого она себя называла. Впоследствии самодержавная правительница России искренне оплакивала смерть французского философа-безбожника, скончавшегося в мае 1778 года. «Дайте мне сто полных экземпляров произведений моего учителя, — писала летом того же года Екатерина своему постоянному корреспонденту Мельхиору Гримму, — чтобы я могла их разместить повсюду. Хочу, чтобы они служили образцом, чтобы их изучали, чтобы выучивали наизусть, чтобы души питались ими; это образует граждан, гениев, героев и авторов; это разовьет сто тысяч талантов, которые без того потеряются во мраке невежества». А 1 октября в письме Гримму, вновь называя Вольтера своим учителем, она отмечала: «Именно он, вернее его труды, сформировали мой разум и мои убеждения. Я вам уже говорила не раз, что, будучи моложе, я желала ему нравиться».

Вольтер, не имевший ни малейших побуждений сожалеть о внезапной кончине Петра III, в письмах к Шувалову выражал свое удовольствие относительно переворота в Санкт-Петербурге 28 июня 1762 года, называя Екатерину Семирамидой. Сначала Екатерина и Вольтер обменивались комплиментами, а потом, неизвестно с точностью когда, начинается между ними и непосредственная переписка.

Екатерина II в письме: «Будучи моложе, я желала бы нравиться Вольтеру"

Портрет Вольтера. Художник М. К. Латур. Ок. 1736

Екатерина приобрела в патриархе философов самого ревностного приверженца, готового защищать ее против всех, против турок и поляков, готового указывать ей самые блестящие цели: Вольтер едва ли не первый стал говорить о том, что Екатерина должна взять Константинополь, освободить его и воссоздать отечество Софокла и Алкивиада.

Многие решения Екатерины II в области внутренней политики и администрации были подсказаны ей в той или иной степени французскими просветителями, и здесь русская императрица не была исключением. Дружить с философами было почетно даже для коронованных особ. «Престиж Екатерины в Европе, — отмечал биограф императрицы, — был почти всецело основан на восхищении, которое она внушала Вольтеру; а этого восхищения она сумела добиться и поддерживала его с необыкновенным искусством; при необходимости она даже платила Вольтеру за него. Но этот престиж ей не только помогал во внешней политике; он и внутри ее государства окружил ее имя таким блеском и обаянием, что дал ей возможность потребовать от своих подданных той гигантской работы, которая и создала истинное величие и славу ее царствования».

Памятник Вольтеру и его библиотека в Санкт-Петербурге

С самого начала своего правления Екатерина II обнаружила желание поддерживать постоянную переписку с французскими знаменитостями, которых она поочередно приглашала к себе в Россию. Французский поверенный в делах при русском дворе Беранже сообщал 13 августа 1762 года шифрованной депешей в Версаль: «Я должен предупредить, что императрица приказала написать г-ну д’Аламберу приглашение обосноваться в России. Она готова выплачивать ему 10 тыс. рублей пенсиона, что соответствует 50 тыс. ливров, дать ему возможность продолжать составление Энциклопедии и опубликовать ее в Петербурге. Взамен она просит лишь обучать математике великого князя (Павла Петровича.)». «Один из моих русских друзей, — продолжал Беранже, — уверяет меня, что г-н д’Аламбер ответил отказом и что аналогичное предложение сделано было г-ну Дидро».

Жан Лерон Д’Аламбер — французский учёный-энциклопедист

Дидро редактировал планы российских воспитательных учреждений

Тесные контакты завязала Екатерина и с Дидро. Желая поддержать издателя Энциклопедии и одновременно произвести впечатление, императрица купила у Дидро его библиотеку за очень высокую цену — 15 тыс. ливров, после чего оставила ее у него в пожизненное пользование и назначила философу еще 1 тыс. франков жалования как хранителю своих книг. Вольтер в очередной раз пришел в восторг от щедрости и благородства «Семирамиды»: «Кто бы мог вообразить 50 лет тому назад, что придет время, когда скифы будут так благородно вознаграждать в Париже добродетель, знание, философию, с которыми так недостойно поступают у нас». Кстати, после смерти патриарха философов в 1778 г. Екатерина II приобрела и его библиотеку, которая с тех пор находится в Санкт-Петербурге.

Дени Дидро — портрет работы Ж.-О. Фрагонара

Дидро даже гостил в Петербурге в 1773—1774 годы и редактировал здесь «планы и уставы» воспитательных учреждений. По просьбе императрицы Дидро занимался также составлением проекта организации в России народного образования. Заодно он осторожно пытался показать Екатерине опасность союза с королем Пруссии и склонить ее к сближению с Францией, в чем, правда, не преуспел. Зато ему удалось спасти более 20 французских офицеров-волонтеров, сражавшихся в рядах польских конфедератов против русских войск и оказавшихся в плену. Императрица милостиво снизошла к просьбе своего друга-философа и отпустила пленных французов на родину. «Ах, друзья, что за государыня, что за необыкновенная женщина: это душа Брута в образе Клеопатры!» — восторженно писал Дидро по возвращении из России.

9 августа 1779 г., в Петербурге с русского купеческого судна на берег выгрузили 12 заколоченных деревянных ящиков невероятно большого размера.

Согласно сопровождающим документам, стоимость груза составляла 135 тыс. французских ливров, четыре су и шесть денье. Но его получатель, русская императрица Екатерина Великая , справедливо считала содержимое этих ящиков бесценным: чёрные доски скрывали 6902 тома - личную библиотеку Мари Франсуа Аруэ , которого больше знают под именем Вольтер .

Казалось бы, велико ли дело? Русская царица захотела купить библиотеку своего любимого автора. Вполне логичное желание, особенно если учесть, что Екатерина долгое время переписывалась с Вольтером. Но этот на первый взгляд безобидный поступок едва не поставил Россию на грань войны с Францией. А вокруг самих книг закрутилась настоящая детективная история.

Эпистолярный детектив

Впрочем, скандал во Франции полыхнул раньше. А именно - 30 мая 1778 г., когда умер «патриарх человечества», как называли Вольтера. Маразм властей дошёл до того, что «безбожника» преследовали даже после смерти. С молчаливого согласия «христианнейшего короля» Людовика XVI парижские священники отказались хоронить Вольтера, заявив, что тот достоин разве что быть выброшенным на пустырь. Друзьям пришлось посадить покойника в карету, сесть с боков и вывезти тело из Парижа в Труа под видом обычного, правда, неразговорчивого путешественника.

Едва получив известие о смерти и посмертных приключениях Вольтера, Екатерина пишет своему постоянному европейскому корреспонденту барону Гримму любопытное послание, причём с таким расчётом, что его содержание станет известно всей Европе: «После всенародного чествования через несколько недель лишать человека погребения, и какого человека! Первого в народе, его несомненную славу. Зачем вы не завладели его телом, и притом от моего имени? Вам бы следовало переслать его ко мне... Но если у меня нет его тела, то непременно будет ему памятник. Если возможно, купите его библиотеку и всё, что осталось из его бумаг, в том числе мои письма. Я охотно и щедро заплачу его наследникам, которые, вероятно, не знают этому цены...»

Конечно, такое заявление Екатерины, особенно в той части, где она сожалеет о том, что тело «безбожника» не удалось похитить, привело французский двор в бешенство. Но ещё больше их взбесил факт, что «русские варвары» намерены наложить лапу на наследие Вольтера. Французский посол в Петербурге заявил официальный протест, настаивая на том, что библиотека - законное достояние Франции и не может покинуть её пределов. Екатерина же весьма ядовито ему заметила: «Нет никакой необходимости сохранять книги великого человека в стране, которая ему самому отказала в могиле».

Так или иначе, но племянница Вольтера госпожа Дени , уступая просьбам русской царицы, согласилась отдать библиотеку своего дяди в дар, милостиво согласившись принять от Екатерины ответный подарок. При этом лицемерка заломила вовсе неподобную цену, так что барону Гримму и графу Шувалову пришлось поторговаться. Кроме денег Дени получила русских соболей, бриллианты и шкатулку с портретом императрицы.

Наконец секретарь писателя Ваньер довёз книги до Петербурга. За эти полгода он так извёлся, что, едва успев передать груз личному библиотекарю Екатерины надворному советнику Александру Лужкову , заболел и отправился домой. Лужков же, оправдывая фамилию, показал себя крепким хозяйственником и быстро обнаружил, что в библиотеке не хватает важных единиц хранения - личных писем самой Екатерины Вольтеру.

То ли госпожа Дени оказалась нечиста на руку, то ли воры сработали отменно, но письма, публикации которых императрица боялась как огня, исчезли. Но не бесследно. Как скоро выяснилось, похищение переписки возглавлял не кто иной, как господин Пьер Бомарше . Екатерина пишет, просит, заклинает не печатать её откровений, но автор «Женитьбы Фигаро» цинично и с удовольствием публикует всю переписку.

Минерва или Минотавр?

Обычно, когда всплывает тема «Екатерина Великая и европейские просветители», матушку-императрицу изображают как двуличную стерву.

Дружба императрицы с Вольтером делала ей значительный политический пиар - Европа говорила о «Северной Минерве» и «просвещённом монархе». Клеветники же не уставали твердить о том, что Екатерина от идей просвещения далека, а на деле является жестоким правителем, который алчно глядит на соседей в надежде урвать кусок полакомее. Обычно на свет Божий в таких случаях извлекают Греческий проект Екатерины, согласно которому Россия должна была изгнать Турцию с Балкан и перенести столицу в освобождённый Константинополь. Такой проект действительно существовал. Для «нововизантийского» престола Екатерина готовила внука Константина - даже имя было подобрано специально. Но вот в чём фокус. Есть мнение, что эту идею подсказал Екатерине не кто иной, как Вольтер. Он забрасывал императрицу письмами подобного характера: «Ежели они начнут с Вами войну, их постигнет участь, которую предначертал им Пётр Великий , имевший в виду сделать Константинополь столицей российской империи. Клянусь Вам, они будут разбиты. Я прошу у Вашего Величества дозволения приехать, чтоб припасть к Вашим стопам и провести несколько дней при Вашем дворе, когда он будет находиться в Константинополе, так как я глубоко убеждён, что конкретно русским предначертано прогнать турок из Европы».

К сожалению, до сих пор находятся люди, которые бездумно повторяют слова французского историка Жюля Мишле , который заметил портрет Екатерины в замке Вольтера: «Я видел в дикой природе монстров, огромных тропических пауков, чёрных, с длинными волосатыми лапами. Я видел ужасных осьминогов... видел их хоботцы и щупальца, что тянутся к вам, трепеща. Но я не видел ничего подобного гнусному русскому минотавру, чей образ находится в Ферне». Возможно, сама Екатерина, будучи женщиной мудрой, никак не отреагировала бы на подобный выпад. Но, думается, Вольтер поступил бы иначе - одна из книг его библиотеки имеет на полях тёмное пятно. Сам просветитель оставил около него пометку: «Это след плевка, который я посылаю любезному автору».