Два тома документов с комментариями историка Владимира Хрусталева в уникальном издательском проекте

18 апреля 2014

Дневники Николая и Александры публикуются не впервые. Большевики печатали их в выдержках даже в 1920-е. Но очень скоро прекратили. Желаемого эффекта не получалось: вместо того, чтобы распалять ненависть, дневники располагали к свергнутому порядку. Следующий этап для царских архивов начался в конце 1980-х. С тех пор они издавались и переиздавались десятки раз. И все же преставляемое издание вызывает особый интерес: способ подачи материала здесь уникальный. И не только потому, что это "параллельные" дневники Николая и Александры. Редактор и составитель публикации Владимир Хрусталев называет ее биохроникой . Что это такое? Это когда запись, какая она ни есть, восстанавливается не домыслом комментатора, а такими же поденными заметками друзей, соратников, близких, современников - всех тех, кто был очевидцем описываемых событий. И весь этот материал не ранжируется на текст и примечания в конце тома, а представляется сплошь, одним полотном. В ход идут также выдержки из прессы и письма. Но предпочтительны официальные документы, где возможность разночтений минимальна. Например, правительственные телеграммы, заверенные описи, допросы членов Временного правительства, проводимые чекистами, записи в камер-фурьерских журналах, фиксирующие аудиенции, доклады и даже количество персон за царским столом. Наименее интересны для Хрусталева мемуары. Они могут быть неточны, и если уж к ним обращаться, то надо приводить не одни, а три, пять, десять - все, что есть. Это немыслимый труд, похожий на работу реставратора. Закопченное полотно расчищается и восстанавливается по миллиметру. Надо быть очень погруженным человеком, чтобы его исполнить. Владимир Хрусталев кадидат исторических наук, сотрудник ГАРФ (Государственный Архив Российской Федерации), занимается царской семьей с институтской скамьи, с конца 1970-х. Под его редакцией и при его участии в России, в Америке, в Европе вышли десятки изданий по этой теме. Он у нас "главный по Романовым". Недавно возникла еще одна специализация - история белого движения. Представляемый отрывок можно озаглавить "Один день Александры Федоровны и Николая Александровича". Это 2 марта 1917 года. Не всякую дату Хрусталев подает так полифонически, так сложно. Но это день отречения государя.

В минувшем году, помимо романовской серии, в издательстве "ПРОЗАиК" вышли неопубликованные дневники Твадовского за 1950-е гг., воспоминания Шаляпина, книга о Булгакове Лидии Яновской. В 2014 - мемуары Катаева, воспоминания о Блоке и Маяковском. Серия, посвященная Романовым, издана при финансовой поддержке Федерального агентства по печати в рамках Федеральной целевой программы "Культура России". "ПРОЗАиК" основан в 2008 году сотрудниками издательства "Вагриус" с Алексеем Костаняном во главе.

Март 2 го. Четверг. Александра Федоровна

Ц(арское) С(ело)

(Написала письма) № 650-651 1 .

О(льга) - 37,7 о; Т(атьяна) - 38,9 о; Ал(ексей) - 36,1 о; Ан(астасия) - 37,2 о.

Аня (Вырубова) - 36,9 о. Трина (Шнейдер), Иза (Буксгевден).

Апраксин, Бенкенд(орф), Мясоедов-Иванов 2 .

Грамотин 3 , Соловьев 4 , Ресин.

Сидела наверху. Завтракала с М(арией) и Лили (Ден).

Молебен в детской (комнате), икона Зн(амения) Богор(одицы) из церкви 5 , и в комнате А(ни), сидели там. (Были) Ломан, мадам Дедюлина 6 , Бенкендорф.

3 ч(аса). О(льга) - 37,5 о; Т(атьяна) - 38,3 о; Ал(ексей) - 36,1 о; Ан(астасия) - 37,3 о.

А(ня) (Вырубова) - 36,2 о.

Прошла через подвал к солдатам 7 .

Т(етя) Ольга и Елена зашли на минутку 8 .

Чай наверху.

6 часов. Ольга - 35,6 о; Т(атьяна) - 39,5 о; Ан(астасия) - 37,3 о; Ал(ексей).

Сидела с детьми, обедала с ними и Лили (Ден) 9 .

Трина (Шнейдер).

9 часов. Ольга - 37,4 о; Т(атьяна) - 39,2 о; Ан(астасия) - 37,8 о; Ал(ексей) - 36,5.

Ходила к Изе (Буксгевден) и к Бенкендорфу в государственный кабинет.

Сидела с Аннушкой 10 .

Грамотин и Соловьев уехали с письмами 11 в? (так в дневнике. - В.Х.)

Утром 12 пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор

по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде

таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно

что-либо сделать 13 , т.к. с ним борется соц.-дем. партия в лице рабочего

комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот

разговор в Ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 2. ч.

пришли ответы от всех 14 . Суть та, что во имя спасения России

и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться

на этот шаг. Я согласился. Из Ставки прислали проект манифеста 15 .

Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с кот.

я переговорил 16 и передал им подписанный и переделанный манифест 17 .

В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого 18 .

Кругом измена, и трусость, и обман!

Примечания

1. С момента выезда Николая II из Ставки в Царское Село многие письма и телеграммы не доходили до венценосных адресатов. В отчаянии

Александра Федоровна пишет письма № 650—651, очень похожие по содержанию, надеясь что хотя бы одно из них попадет супругу. Первое

письмо — наиболее полное по содержанию:

Мой любимый, бесценный ангел, свет моей жизни!

Мое сердце разрывается от мысли, что ты в полном одиночестве переживаешь

все эти муки и волнения, и мы ничего не знаем о тебе, а ты

не знаешь ничего о нас. Теперь я посылаю к тебе Соловьева и Грамотина,

даю каждому по письму и надеюсь, что, по крайней мере, хоть одно дойдет

до тебя. Я хотела послать аэроплан, но все люди исчезли. Молодые люди

расскажут тебе обо всем, так что мне нечего говорить тебе о положении

дел. Все отвратительно, и события развиваются с колоссальной быстротой.

Но я твердо верю — и ничто не поколеблет этой веры — все будет

хорошо. Особенно с тех пор, как я получила твою телеграмму сегодня

утром — первый луч солнца в этом болоте. Не знаю, где ты, я действовала,

наконец, через Ставку, ибо Родз<янко> притворялся, что не знает, почему

тебя задержали. Ясно, что они хотят не допустить тебя увидеться со мной

прежде, чем ты не подпишешь какую-нибудь бумагу, конституцию или еще

какой-нибудь ужас в этом роде. А ты один, не имея за собой армии, пойманный,

как мышь в западню, что ты можешь сделать? Это — величайшая

низость и подлость, неслыханная в истории, — задерживать своего Государя.

Теперь П<авел> [Александрович] не может попасть к тебе потому,

что Луга захвачена революционерами. Они остановили, захватили и разоружили

Бут<ырский> полк и испортили линию. Может быть, ты покажешься

войскам в Пскове и в других местах и соберешь их вокруг себя?

Если тебя принудят к уступкам, то ты ни в каком случае не обязан их

исполнять, потому что они были добыты недостойным способом. Павел,

получивший от меня страшнейшую головомойку за то, что ничего не делал

с гвардией, старается теперь работать изо всех сил и собирается нас

всех спасти благородным и безумным способом: он составил идиотский

манифест относительно конституции после войны и т.д. Борис [Владимирович]

уехал в Ставку. Я видела его утром, а вечером того же дня он уехал,

ссылаясь на спешный приказ из Ставки, — чистейшая паника. Георгий

[Михайлович] — в Гатчине, не дает о себе вестей и не приезжает. Кирилл,

Ксения, Миша не могут выбраться из города. Твое маленькое семейство

достойно своего отца. Я постепенно рассказала о положении старшим

и Корове (имеется в виду подруга и фрейлина императрицы, Анна Вырубова. — В.Х .) —

раньше они были слишком больны — страшно сильная корь, такой ужасный кашель.

Притворятся перед ними было очень мучительно. Бэби я сказала лишь половину.

У него 36,1 — очень веселый. Только все в отчаянии, что ты не

едешь. Лили [Ден] — ангел, неразлучна, спит в спальне

(Юлия фон Ден - подруга императрицы и ее детей. Жена Карла фон Дена, капитана 1-го ранга, последнего командира крейсера «Варяг» );

Мария со мной, мы обе в наших халатах и с повязанными головами.

Весь день принимаю. Гротен — совершенство. Ресин — спокоен.

Старая чета Бенк<ендорфов> ночует в доме, а Апр<аксин> пробирается сюда в штатском.

Я пользовалась Линевичем, но теперь боюсь, что и его задержали в городе.

Никто из наших не может приехать. Сестры, женщины, штатские, раненые проникают

к нам. Я могу телефонировать только в Зимний дворец. Ратаев ведет себя отлично.

Все мы бодры, не подавлены обстоятельствами, только мучаемся за тебя

и испытываем невыразимое унижение за тебя, святой

страдалец. Всемогущий Бог да поможет тебе!

Вчера ночью от 1 до 2. виделась с [генералом] Ивановым, который

теперь здесь сидит в своем поезде. Я думала, что он мог бы проехать к тебе

через Дно, но сможет ли он прорваться? Он надеялся провести твой поезд

за своим. Сожгли дом Фред<ерикса>, семья его в конно-гвард<ейском>

госпитале. Взяли Грюнвальда и Штакельберга. Я должна дать им для передачи

тебе бумагу, полученную нами от Н.П.[Саблина] через человека,

которого мы посылали в город. Он тоже не может выбраться — на учете.

Два течения — Дума и революционеры — две змеи, которые, как я надеюсь,

отгрызут друг другу головы — это спасло бы положение. Я чувствую,

что Бог что-нибудь сделает. Какое яркое солнце сегодня, только бы ты

был здесь! Одно плохо, что даже [Гвардейский] Экип<аж> покинул нас

сегодня вечером — они совершенно ничего не понимают, в них сидит какой-

то микроб. Эта бумага для Воейк<ова> — она оскорбит тебя так же,

как оскорбила и меня. Родз<янко> даже не упоминает о тебе. Но когда

узнают, что тебя не выпустили, войска придут в неистовство и восстанут

против всех. Они думают, что Дума хочет быть с тобой и за тебя. Что ж,

пускай они водворят порядок и покажут, что они [на] что-нибудь годятся,

но они зажгли слишком большой пожар, и как его теперь потушить?

Дети лежат спокойно в темноте. Бэби лежит с ними по нескольку часов

после завтрака и спит. Я проводила все время наверху и там же принимала.

Лифт не работает вот уже 4 дня, лопнула труба. Ольга — 37,7,

Т<атьяна> — 37,9 и ухо начинает болеть, Ан<астасия> — 37,2 — после

лекарства (ей дали от головной боли пирамидон). Бэби все еще спит.

Аня — 36,6. Их болезнь была очень тяжелой. Бог послал ее, конечно, на

благо. Все время они были молодцами. Я сейчас выйду поздороваться с

солдатами, которые теперь стоят перед домом. Не знаю, что писать, слишком

много впечатлений, слишком много надо рассказать. Сердце сильно

болит, но я не обращаю внимания, — настроение мое совершенно бодрое

и боевое. Только страшно больно за тебя. Надо кончить и приниматься за

другое письмо, на случай, если ты не получишь этого, и притом маленькое,

чтоб они смогли спрятать его в сапоге или, в случае чего, сжечь. Благослови

и сохрани тебя Бог, да пошлет он своих ангелов охранять тебя

и руководить тобой! Всегда неразлучны с тобою. Лили и Аня шлют привет.

Мы все целуем, целуем тебя без конца. Бог поможет, поможет, и твоя

слава вернется. Это — вершина несчастий! Какой ужас для союзников

и радость врагам! Я не могу ничего советовать, только будь, дорогой, самим

собой. Если придется покориться обстоятельствам, то Бог поможет

освободиться от них. О, мой святой страдалец! Всегда с тобой неразлучно

твоя Женушка.

Пусть этот образок, который я целовала, принесет тебе мои горячие

благословения, силу, помощь. Носи его (имеется в виду Распутина. — В.Х.)

крест, если даже и неудобно, ради моего спокойствия.

Не посылаю образок, без него им легче скомкать бумажку» (ГА РФ.

Ф. 601. Оп. 1. Д. 1151. Л. 500—500 об.; Красный архив. 1923. № 4. С. 214—

216; Переписка Николая и Александры Романовых. 1916—1917 гг. Т. 5.

Другое письмо № 651 более короткое и похожее по содержанию, но содержит ряд новых сведений:

Любимый, драгоценный, свет моей жизни!

Грамотин и Соловьев едут с двумя письмами. Надеюсь, что один из

них, по крайней мере, доберется до тебя, чтобы передать тебе и получить

от тебя вести. Больше всего сводит с ума то, что мы не вместе — зато

душой и сердцем больше чем когда-либо — ничто не может разлучить

нас, хотя они именно этого желают и потому-то не хотят допустить тебя

увидеться со мной, пока ты не подписал их бумаги об отв<етственном>

мин<истерстве> или конституции. Кошмарно то, что, не имея за собой армии,

ты, может быть, вынужден сделать это. Но такое обещание не будет

иметь никакой силы, когда власть будет снова в твоих руках. Они подло

поймали тебя, как мышь в западню, — вещь, неслыханная в истории.

Гнусность и унизительность этого убивают меня. Посланцы ясно обрисуют

тебе все положение, оно слишком сложно, чтобы писать о нем. Я даю

крохотные письма, которые можно легко сжечь или спрятать. Но всемогущий

Бог надо всем, он любит своего помазанника Божия и спасет тебя

и восстановит тебя в твоих правах! Вера моя в это безгранична и непоколебима,

и это поддерживает меня. Твоя маленькая семья достойна тебя,

держится молодцом и спокойно. Старшие и Корова знают теперь все. Нам

приходилось скрывать, пока они были слишком больны, сильный кашель

и отчаянно дурное самочувствие. Вот, сегодня утром — О<льга> 37,7,

Т<атьяна> — 38,9, Анаст<асия> захворала вчера ночью — 38, 9—37,2 (от

порошка, который дали ей от головной боли и который понизил температуру).

Бэби спит, вчера — 36,1, А<ня> — 36,4, тоже выздоравливает. Все

очень слабы и лежат в потеках. Не знать ничего о тебе — это было хуже

всего. Сегодня утром меня разбудила твоя телеграмма, и это бальзам для

души. Милый старик Иванов сидел у меня от 1 до 2. часов ночи и только

постепенно вполне уразумел положение. Гротен ведет себя прекрасно.

Рес<ин> очень хорошо, постоянно приходит ко мне по поводу всего. Мы

не можем добиться ни одного адъютанта — все они на учете. Это значит,

что они не могут отлучиться. Я послала Линевича в город, чтоб он привез

сюда приказ, — он вовсе не вернулся. Кирилл ошалел, я думаю: он ходил

к Думе с Экип<ажем> и стоит за них. Наши тоже оставили нас (Экипаж),

но офицеры вернулись, и я как раз посылаю за ними. Прости за дикое

письмо. Апр<аксин>, Рес<ин> все время отрывают, и у меня голова кругом

идет. Лили [Ден] все время с нами и так мила, спит наверху. Мария со

мной, Ал<ексей> и она шлют молитвы и привет и думают только о тебе.

Лили не желает вернуться к Тити, чтобы не покидать нас. Целую и благословляю

без конца. Бог над всеми — не покинет никогда своих. Твоя

Ты прочтешь все между строк и почувствуешь» (ГА РФ. Ф. 601. Оп. 1.

Д. 1151. Л. 501—501 об.; Красный архив. 1923. № 4. С. 217; Переписка

Николая и Александры Романовых. 1916—1917 гг. Т. 5. С. 229—230).

2. С.В.Мясоедов-Иванов в дни Февральской революции командовал батальоном Гвардейского Экипажа в Царском Селе. Один из немногих остался верен присяге императору. Вынужден был с горечью сообщить Александре Федоровне об измене Гвардейского Экипажа.

А.И.Спиридович (жандармский генерал-майор. Руководил службой охраны Александровского дворца. - Прим. ред. ) описал в воспоминаниях: «Поведение в те дни великого князя Кирилла Владимировича, в частности его желание, чтобы роты Гвардейского Экипажа покинули Царское Село и ушли в Петроград, находили во дворце неодобрение. И вдруг всех удивило сообщение, что и последние

две роты экипажа (1-я и 3-я) ушли в Петроград. Одна из Александровки, другая — с павильона. Но все 17 офицеров батальона (за исключением молодого Кузьмина) во главе с командиром батальона Мясоедовым-Ивановым явились во дворец в распоряжение Ее Величества. Во дворец также было принесено и сдано знамя Экипажа, при котором находился мичман Черемшанский.

Вечером императрица вышла к офицерам, поблагодарила их за преданность и верную службу и высказала пожелание, чтобы офицеры вернулись в Петроград в свою часть. Офицеры исполнили желание Ее Величества и в следующие дни подверглись преследованиям, а некоторые и арестам» (Спиридович А.И. Великая война и февральская революция. Воспоминания. Минск, 2004. С. 658).

3. Офицер Гвардейского Экипажа, остался верен присяге и не покинул Александровский дворец.

4. По содержанию писем Александры Федоровны, молодой офицер Гвардейского Экипажа.

5 . Чудотворная икона Царицы Небесной.

6 . Вероятно, имеется в виду Елизавета Александровна Дедюлина, вдова генерал-адъютанта Свиты императора Владимира Александровича Дедюлина (1858—1913), бывшего петербургского градоначальника

(1905), командующего Корпусом жандармов (1905—1906), дворцового коменданта (1906—1913), принадлежавшего к ближайшему окружениюцарской семьи.

7 . Камердинер императрицы вспоминал об этих днях: «В один из первых дней революции (еще до приезда Государя) Родзянко телеграфировал графу Бенкендорфу о том, чтобы императрица и дети тотчас же уезжали из

дворца: грозит большая опасность. Граф Бенкендорф сообщил, что дети больны. Родзянко ответил:

— Уезжайте куда угодно, и поскорее. Опасность очень велика. Когда горит дом, и больных детей выносят.

Императрица позвала меня и рассказала об этом, прибавив в сильном беспокойстве:

— Никуда не поедем. Пусть делают что хотят, но я не уеду и детей губить не стану.

Вскоре после звонка Родзянко, как бы для защиты дворца, явились войска, в первую очередь Гвардейский Экипаж и стрелки Императорской фамилии. По желанию императрицы войска выстроились около дворца,

и императрица вместе со здоровой еще великой княжной Марией Николаевной стала обходить солдат. После обхода граф Апраксин сказал:

— Как Вы смелы, Ваше Величество. Как Вас встретили солдаты?

— Эти матросы нас знают. Они ведь и на “Штандарте” были, — ответила императрица.

На другой день, простудившись на морозе при осмотре войск, слегла в болезни и Мария Николаевна» (Волков А.А. Указ. соч. С. 66—67).

8. Ольга Константиновна (тетя Ольга) — великая княгиня.

Елена Петровна (Елена) (1884—1962) — княгиня, урожденная принцесса сербская, жена князя Иоанна Константиновича. В начале 1918 г. последовала за мужем в ссылку на Урал, в Екатеринбурге была арестована

чекистами и после казни мужа до конца 1918 г. находилась в пермской и московской тюрьмах. Только благодаря вмешательству иностранных дипломатов она была освобождена и в 1919 г. выехала за пределы России. Автор воспоминаний.

3 марта 1917 г. Александра Федоровна сообщала об этом визите мужу в письме № 652: «Тетя Ольга и Елена пришли справиться о новостях — очень мило с их стороны. В городе муж Даки (великий князь Кирилл Владимирович. — В.Х.) отвратительно себя ведет, хотя и притворяется, будто старается для монарха и родины. Ах, мой ангел, Бог над всеми — я живу только безграничной верой в Него! Он — наше единственное упование» (Переписка Николая и Александры Романовых. 1916—1917 гг. Т. 5. С. 231).

Интересны воспоминания Елены Петровны (жившей тогда в Павловске) о посещении с великой княгиней Ольгой Константиновной Государыни: «Царица оказала нам любезный прием. Она нам повторила об ее тревогах по поводу болезни ее детей. Она была в большом беспокойстве, так как находилась одна в этом обширном дворце, а отряды, которым была вверена ее охрана, поддаваясь революционным призывам из столицы, предались на сторону восставших и покидали свои посты. Затем она сказала нам, что не имеет никаких известий от царя. Императрица ему послала письмо с флигель-адъютантом Линевичем, которому было поручено поехать в автомобиле и передать письмо царю; но Линевича по дороге арестовали и заключили в тюрьму. Взволнованная, я не могла понять, как она, императрица Российская,находится в невозможности переписываться с царем. Боже! Как было возмутительно, что мы дошли до этого. Разговор продолжался еще некоторое время. Мужество царицы было полно достоинства. Хотя у нее были мрачные предчувствия о судьбе ее царственного супруга и боязнь за своих детей, императрица поразила нас своим хладнокровием. Это спокойствие могло быть свойственно английской крови, которая текла в ее жилах. В эти трагические часы она ни одного раза не обнаружила слабости, и как мать и супруга она пережила в эти минуты все, что могла чувствовать мать и женщина. Между тем она не забывала своего положения императрицы. Она жила царицей, умерла императрицей. В этот день я последний раз на этом свете в Царском Селе видела русскую царицу. Но ее лицо останется навсегда выгравированным в моей памяти, т.к. в подобные часы человеческие существа показываются таковыми, каковы они есть, а великие души проявляются действительно великими» (Савченко П. Государыня императрица Александра Федоровна. Джорданвилль, 1983. С. 91).

9. События этого дня в Александровском дворце Царского Села позднее нашли отражение в воспоминаниях Ю.А.Ден:

«Утром 2 (15) марта Государыня вошла в спальню великих княжон. На ней, что называется, лица не было. Я бросилась к ней, чтобы узнать, что случилось, и Ее Величество взволнованно прошептала:

— Лили, войска дезертировали!

Не найдясь, что ответить, я словно оцепенела. Наконец с трудом выговорила:

— Но почему они это сделали, Ваше Величество? Скажите, ради Бога, почему?

— Так приказал их командир, великий князь Кирилл Владимирович.

— Затем, не в силах сдержать свои чувства, с мукой в голосе, произнесла:

— Мои моряки, мои собственные моряки! Поверить не могу.

Но случилось именно так. Гвардейский Экипаж оставил дворец двумя группами — в час и пять утра. “Верных друзей”, “преданных подданных” с нами больше не было. Утром в Лиловой гостиной офицеры Гвардейского Экипажа был приняты Ее Величеством. Я присутствовала при этой встрече и узнала от одного из друзей моего мужа, что обязанность увезти Гвардейский Экипаж в Петроград была возложена на “без году неделя их благородие” лейтенанта Кузьмина. Офицеры были взбешены, в особенности старший из них, Мясоедов-Иванов, рослый, плотно сбитый моряк с добрыми глазами, в которых стояли слезы... Все как один они стали умолять Ее Величество позволить им остаться с нею. Переполненная чувствами, она благодарила офицеров, говоря им: — Да, да. Прошу Вас остаться. Для меня это был ужасный удар. Что-то скажет Его Величество, когда узнает о случившемся! Она вызвала к себе генерала Ресина и повелела ему включить в состав Сводно-пехотного полка оставшихся верными присяге офицеров. Генерал Ресин впоследствии признался мне, что испытал облегчение, когда трусоватые моряки из Гвардейского Экипажа покинули дворец, поскольку одному из подразделений было приказано занять позицию на колокольне, с которой хорошо просматривался дворец, и в случае если к определенному времени войска не присягнут Думе, открыть по дворцу огонь из двух огромных орудий. От Государя по-прежнему не было никаких известий, хотя Ее Величество посылала ему одну телеграмму за другой. По слухам, императорский поезд возвращался на Царскую Ставку, и многие в то время были уверены, что если Государю удастся добраться до нее, то войска встанут на его сторону. Чтобы получить какие-то известия, мы принялись обзванивать лазареты, и Государыня приняла разных лиц. Когда я выразила свое восхищение ее мужеством, Ее Величество ответила:

— Лили, мне нельзя сдаваться. Я твержу себе: “Нельзя сдаваться” — и это мне помогает.

Под вечер из Петрограда приехала с самыми дурными новостями Рита Хитрово (одна из молодых фрейлин и подруга Их Высочеств). После беседы с Ритой Государыня вызвала к себе двух офицеров Сводно-пехотного полка, которые вызвались доставить Государю письмо Ее Величества. Было условлено, что наутро они уедут из Царского Села. Государыня не переставала надеяться. Прошла ночь, но от императора по-прежнему не было никаких сообщений» (Ден Ю. Подлиная царица. Воспоминания близкой подруги императрицы Александры Федоровны. СПб., 1999, С. 137—138).

10 . Пьер Жильяр позднее вспоминал: «Весь день 15 марта (2 марта по старому стилю. — В.Х .) прошел в подавленном ожидании событий. Ночью, в 3. часа, доктор Боткин был вызван к телефону одним из членов Временного правительства, который справлялся о здоровье Алексея Николаевича. Как мы узнали впоследствии, по городу распространился слух о его смерти» (Швейцарец Пьер Жильяр, домашнее прозвище Жилик . Гувернер и преподаватель французского языка наследника Алексея Николаевича. Последовал вместе с царской семьей в ссылку в Тобольск. При переводе Романовых в Екатеринбург был отправлен в Тюмень. В эмиграции активно содействовал расследованию дела об убийстве царской семьи. В 1922 в Женеве женился на няне царский детей Тяглевой. Цитируемое издание - Трагическая судьба Николая II и царской семьи. М. 1992, С. 162).

11. Из писем Александры Федоровны видно, что молодые офицеры Гвардейского Экипажа Грамотин и Соловьев были направлены нарочными к Николаю II, о местонахождении которого в Александровском дворце никто не знал. В это время император находился в Штабе Северного фронта у генерала Н.В.Рузского в Пскове. Здесь 2 марта около полуночи им был подписан акт об отречении.

12. Император Николай II послал телеграмму 2 марта в 0 ч. 15 мин. из Пскова в Царское Село: «Ее Величеству. Прибыл сюда к обеду. Надеюсь, здоровье всех лучше и что скоро увидимся. Господь с вами. Крепко обнимаю. Ники» (Красный архив. 1923. № 4. С. 214; Переписка Николая и Александры Романовых. 1916—1917 гг. Т. 5. С. 226).

А.А.Мордвинов позднее в своих воспоминаниях делился впечатлениями о событиях этого утра: «Утром в четверг, 2 марта, проснувшись очень рано, я позвонил моему старику Лукзену и спросил у него, нет ли какихлибо указаний об отъезде и в котором часу отойдет наш поезд. Он мне сказал, что пока никаких распоряжений об этом отдано не было и что, по словам скорохода, мы вряд ли ранее вечера уедем из Пскова. Это меня встревожило, я быстро оделся и отправился пить утренний кофе в столовую. В ней находились уже Кира Нарышкин, Валя Долгорукий и профессор Федоров. Они, как и я, ничего не знали ни об отъезде, ни о переговорах Рузского и высказывали предположение, что, вероятно, прямой провод был испорчен и переговоры поэтому не могли состояться. Государь вышел позднее обыкновенного. Он был бледен и, как казалось по лицу, очень плохо спал, но был спокоен и приветлив, как всегда. Его Величество недолго оставался с нами в столовой и, сказав, что ожидает Рузского, удалился к себе» (Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев и документы. М. 1998. С. 101).

13. А.А.Мордвинов вспоминал: «Скоро появился и Рузский и был сейчас же принят Государем, мы же продолжали томиться в неизвестности почти до самого завтрака, когда, не помню от кого, мы узнали, что Рузскому после долгих попыток лишь поздно ночью удалось наконец соединиться с Родзянко. Родзянко сообщал, что не может приехать, так как присутствие его в Петрограде необходимо, так как царит всеобщая анархия и слушаются лишь его одного. Все министры арестованы и по его приказанию переведены в крепость. На уведомление о согласии Его Величества на сформирование ответственного министерства Родзянко отвечал, что “уже слишком поздно, так как время упущено. Эта мера могла бы улучшить положение два дня назад, а теперь уже ничто не может сдержать народные страсти”. Тогда же мы узнали, что по просьбе Родзянко Рузский испросил у Государя разрешение приостановить движение отрядов, назначавшихся на усмирение Петрограда, а генералу Иванову Государь послал телеграмму ничего не предпринимать до приезда Его Величества в Царское Село. После завтрака, к которому никто приглашен не был, распространился слух, что вместо Родзянко к нам для каких-то переговоров выезжают члены Думы Шульгин и Гучков, но прибудут в Псков только вечером» (Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев и документы. М. 1998. С. 101—102).

Те же события В.Н.Воейков излагал следующим образом: «Обстоятельства сложились так, что с момента прибытия императорского поездав Псков единственным связующим элементом Государя с армией был генерал Рузский и его ближайшие подчиненные. В 10 часов утра генерал Рузский был с докладом у Государя. На этот раз доклад длился около часа. Когда генерал Рузский выходил от Государя, Его Величество сказал ему, чтобы он подождал меня на платформе, а мне повелел с ним переговорить. Беседовали мы с Рузским, гуляя вдоль его поезда, в котором он и жил. Генерал Рузский сказал мне, что, по словам Родзянки, министры не принимали никаких мер к усмирению волнений, а потому во избежание кровопролития Родзянко был вынужденвсех их заключить в Петропавловскую крепость и назначить Временное правительство.

Впоследствии я узнал, что Родзянко и в этом вопросе удалился от истины, так как угодные Государственной думе министры ни одного часа арестованы не были, а если нечаянно, по самовольному распоряжению народившихся “товарищей” и попадали в Думу, то Родзянко самолично выходил к ним, принося извинения от лица русского народа, как это было с начальником Главного управления уделов генерал-адъютантом князем В.С.Кочубеем и многими другими. Что касается войск Петроградского гарнизона, то Родзянко сказал, что они вполне деморализованы, на усмирение народа не пойдут, а офицеров своих перебьют. В случае же добровольного согласия на переворот Родзянко ручался, что никаких ненужных жертв не будет. От себя генерал Рузский добавил, что та телеграмма, которую Государь ему накануне передал относительно ответственного министерства, настолько, по его мнению, запоздала, что он ее, после переговоров с Родзянко, даже не отправил и что сейчас единственный выход — отречение Государя, с каковым мнением согласны и все главнокомандующие войсками и командующие флотами.

Меня крайне поразила как осведомленность Рузского, так и спокойствие, с которым говорил о неисполнении служебного долга теми, в чьи руки Государь отдал такую большую долю своей власти и которые продались руководителям нашего революционного движения. Когда я вернулся к Его Величеству, меня поразило изменение, происшедшее за такой короткий период времени в выражении его лица. Казалось, что он после громадных переживаний отдался течению и покорился своей тяжелой судьбе. Мой разговор с Рузским не дал мне основания сказать что-либо в утешение Его Величеству, несмотря на самое горячее и искреннее желание это сделать.

Вскоре наступило время завтрака, после которого к Государю вновь явился с докладом генерал-адъютант Рузский. На этот раз он привел с собою генералов Данилова и Савича и сообщил о выезде из Петрограда Гучкова и Шульгина, так как Родзянко выехать не мог. Государь вышел к ним в салон-вагон и после очень короткого приема прошел с Рузским в свой вагон. По окончании доклада Рузского к Его Величеству зашел министр Двора граф Фредерикс» (Воейков В.Н. С царем и без царя. Воспоминания последнего дворцового коменданта Государя императора Николая II. М. 1994, С. 174—175).

«Рузский пробыл у Его Величества около часа. Мы узнали, что в Псков должен днем приехать председатель Государственной думы М.В.Родзянко для свидания с Государем. Все с нетерпением стали ожидать этой встречи. Хотелось верить, что “авось” при личном свидании устранится вопрос об оставлении трона Государем императором, хотя мало верилось этой чуточной мечте. Дело в том, что за ночь Рузский, Родзянко, Алексеев сговорились, и теперь решался не основной вопрос оставления трона, но детали этого предательского решения. Составлялся в Ставке манифест, который должен был быть опубликован. Манифест этот вырабатывался в Ставке, и автором его являлся церемониймейстер Высочайшего Двора, директор политической канцелярии при Верховном главнокомандующем Базили, а редактировал этот акт генерал-адъютант Алексеев. Когда мы вернулись через день в Могилев, то мне передавали, что Базили, придя в штабную столовую утром 2 марта, рассказывал, что он всю ночь не спал и работал, составляя по поручению генерала Алексеева манифест об отречении от престола императора Николая II. А когда ему заметили (полковник Немченко передал мне это в Риме 7 мая нового стиля 1920 года), что это слишком серьезный исторический акт, чтобы его можно было составлять так наспех, то Базили ответил, что медлить было нельзя и советоваться было не с кем и что ему ночью приходилось несколько раз ходить из своей канцелярии к генералу Алексееву, который и установил окончательно текст манифеста и передал его в Псков генерал-адъютанту Рузскому для представления Государю императору.

Весь день 2 марта прошел в тяжелых ожиданиях окончательного решения величайших событий. Вся свита Государя и все сопровождавшие Его Величество переживали эти часы напряженно и в глубокой грусти и волнении. Мы обсуждали вопрос, как предотвратить назревающее событие. Прежде всего, мы мало верили, что великий князь Михаил Александрович примет престол. Некоторые говорили об этом сдержанно, только намеками, но генерал-адъютант Нилов определенно высказал: “Как можно этому верить. Ведь знал же этот предатель Алексеев, зачем едет Государь в Царское Село. Знали же все деятели и пособники происходящего переворота, что это будет 1 марта, и все-таки спустя одни сутки, т.е. за одно 28 февраля, уже спелись и сделали так, что Его Величеству приходится отрекаться от престола. Михаил Александрович — человек слабый и безвольный и вряд ли он останется на престоле. Эта измена давно подготовлялась и в Ставке, и в Петрограде. Думать теперь, что разными уступками можно помочь делу и спасти родину, по-моему, безумие. Давно идет ясная борьба за свержение Государя, огромная масонская партия захватила власть, и с ней можно только открыто бороться, а не входить в компромиссы”. Нилов говорил все это с убеждением, и я совершенно уверен, что К.Д. смело пошел бы лично на все решительные меры и, конечно, не постеснялся бы арестовать Рузского, если бы получил приказание Его Величества.

Кое-кто возражал Константину Дмитриевичу и выражал надежду, что Михаил Александрович останется, что, может быть, уладится дело. Но никто не выражал сомнения в необходимости конституционного строя, на который согласился ныне Государь. Князь В.А.Долгорукий, как всегда, понуро ходил по вагону, наклонив голову, и постоянно повторял, слегка грассируя: “Главное, всякий из нас должен исполнить свой долг перед Государем. Не нужно преследовать своих личных интересов, а беречь Его интересы”.

Граф Фредерикс узнал от генерала Рузского, что его дом сожгли, его жену, старую больную графиню, еле оттуда вытащили. Бедный старик был потрясен, но должен сказать, что свое глубокое горе он отодвинул на второй план. Все его мысли, все его чувства были около царя и тех событий, которые происходили теперь. Долгие часы граф ходил по коридору вагона, не имея сил от волнения сидеть. Он был тщательно одет, в старших орденах, с жалованными портретами трех императоров: Александра II, Александра III и Николая II. Он несколько раз говорил со мною.

“Государь страшно страдает, но ведь это такой человек, который никогда не покажет на людях свое горе. Государю глубоко грустно, что его считают помехой счастья России, что его нашли нужным просить оставить трон. Ведь Вы знаете, как он трудился за это время войны. Вы знаете, так как по службе обязаны были записывать ежедневно труды Его Величества, как плохо было на фронте осенью 1915 года и как твердо стоит наша армия сейчас накануне весеннего наступления. Вы знаете, что Государь сказал, что “для России я не только трон, но жизнь, все готов отдать”. И это он делает теперь. А его волнует мысль о семье, которая осталась в Царском одна, дети больны. Мне несколько раз говорил Государь: “Я так боюсь за семью и императрицу. У меня надежда только на графа Бенкендорфа”. Вы ведь знаете, как дружно живет наша царская семья. Государь беспокоится и о матери императрице Марии Федоровне, которая в Киеве”.

Граф был весь поглощен событиями. Часто бывал у Государя и принимал самое близкое участие во всех явлениях этих страшных дней. Надо сказать, что, несмотря на очень преклонный возраст графа Фредерикса, ему было 78 лет, он в дни серьезных событий вполне владел собой, и я искренно удивлялся его здравому суждению и особенно его всегда удивительному такту.

В.Н.Воейков в эти дни стремился быть бодрым, но, видимо, и его, как и других, волновали события. Никакой особой деятельности в пути Могилев—Вишера—Псков дворцовый комендант проявить не мог. В самом Пскове В.Н.Воейков тоже должен был остаться в стороне, так как его мало слушали, а Рузский относился к нему явно враждебно. У Государя он едва ли имел в эти тревожные часы значение, прежде всего потому, что Его Величество, по моему личному мнению, никогда не считал Воейкова за человека широкого государственного ума и не интересовался его указаниями и советами.

К.А.Нарышкин был задумчив, обычно молчалив и как-то стоял в стороне, мало участвуя в наших переговорах. Очень волновались и тревожились предстоящим будущим для себя граф Граббе и герцог Лейхтенбергский, особенно первый. Флигель-адъютант полковник Мордвинов, этот искренно-религиозный человек, бывший адъютант великого князя Михаила Александровича, от которого он ушел и сделан был флигель-адъютантом после брака великого князя с Брасовой, очень серьезно и вдумчиво относился к переживаемым явлениям. О Михаиле Александровиче, которому он был предан и любил его, он старался не говорить и не высказывал никаких предположений о готовящейся для него роли регента наследника цесаревича.

В эти исторические дни много души и сердца проявил лейб-хирург профессор Сергей Петрович Федоров. Это умный, талантливый, живой и преданный Государю и всей его семье человек. Он близок царскому дому, так как много лет лечит наследника, спас его от смерти, и Государь и императрица ценили Сергея Петровича и как превосходного врача и отличного человека. В эти дни переворота Сергей Петрович принимал близко к сердцу события.

2 марта Сергей Петрович днем пошел к Государю в вагон и говорил с ним, указывая на опасность оставления трона для России, говорил о наследнике и сказал, что Алексей Николаевич хотя и может прожить долго, но все же по науке он неизлечим. Разговор этот очень знаменателен, так как после того, как Государь узнал, что наследник неизлечим, Его Величество решил отказаться от престола не только за себя, но и за сына. По этому вопросу Государь сказал следующее:

— Мне и императрица тоже говорила, что у них в семье та болезнь, которою страдает Алексей, считается неизлечимой. В Гессенском доме болезнь эта идет по мужской линии. Я не могу при таких обстоятельствах оставить одного больного сына и расстаться с ним.

— Да, Ваше Величество, Алексей Николаевич может прожить долго, но его болезнь неизлечима, — ответил Сергей Петрович.

Затем разговор перешел на вопросы общего положения России после того, как Государь оставит царство.

— Я буду благодарить Бога, если Россия без меня будет счастлива, — сказал Государь. — Я останусь около своего сына и вместе с императрицей займусь его воспитанием, устраняясь от всякой политической жизни, но мне очень тяжело оставлять родину, Россию, — продолжал Его Величество.

— Да, — ответил Федоров, — но Вашему Величеству никогда не разрешат жить в России как бывшему императору.

— Я это сознаю, но неужели могут думать, что я буду принимать когда-либо участие в какой-либо политической деятельности после того, как оставлю трон. Надеюсь, Вы, Сергей Петрович, этому верите.

— Кто же в этом сомневается из тех, кто знает Ваше Величество, но есть много людей, способных на неправду ради личных интересов, опасаясь влияния бывшего царя.

После этого разговора Сергей Петрович вышел от Государя в слезах, совершенно расстроенный и огорченный. Федоров удивлялся на Государя, на его силу воли, на страшную выдержку и способность по внешности быть ровным, спокойным.

— Мы все сидели как в воду опущенные, пришибленные событиями, а Его Величество, который переживает все это несравненно ближе, нас же занимает разговорами, подбадривает, — передавал он свои впечатления о Государе за эти страшные дни.

— У Государя сильна очень вера, он действительно глубоко религиозный человек. Это и помогает ему переносить все то, что упало на его голову, — сказал я.

Вот в таких беседах, разговорах проходил у нас день 2 марта в Пскове… Трогателен рассказ камердинера Государя о том, как ночью с 1 на 2 марта у себя в отделении молился царь. “Его Величество всегда подолгу молятся у своей кровати, подолгу стоят на коленях, целуют все образки, что висят у них над головой, а тут и совсем продолжительно молились. Портрет наследника взяли, целовали его и, надо полагать, много слез в эту ночь пролили. Я заметил все это”. Сам рассказчик был совершенно расстроен, и слезы текли у него по щекам…

К 12 часам мы вернулись в поезд и узнали, что Родзянко не может приехать на свидание к Государю императору, а к вечеру в Псков прибудут член исполнительного комитета Думы В.В.Шульгин и военный и морской министр Временного правительства А.И.Гучков. Государь все время оставался у себя в вагоне после продолжительного разговора с Рузским. Чувствовалось, что решение оставить престол назревало» (Дубенский Д.Н. Как произошел переворот в России. Записки-дневники. Русская летопись. Париж, 1922 г. Кн. 3, С. 53—58).

Если судить по дневниковым записям княгини Е.А.Нарышкиной, то ходили в столице самые невероятные слухи: «2/15 марта. Наконец вечером записка от графини Нирод: Государь в Царском; подписал конституцию. Новое министерство составлено. Императрица в волнении: хотят объявить (дальше зачеркнуто) и Михаила регентом» (ГА РФ. Ф. 6501. Оп. 1. Д. 595. Л. 6 об.).

14 . Телеграмма генерала М.В.Алексеева извещала главнокомандующих фронтами о сложившейся ситуации: «Его Величество находится в Пскове, где изъявил свое согласие объявить Манифест идти навстречу народному желанию учредить ответственное перед палатами министерство, поручив председателю Государственной думы образовать кабинет. По сообщению этого решения Главнокомандующим Северным фронтом председателю Государственной думы последний, в разговоре по аппарату, в три с половиной часа второго сего марта, ответил, что появление такого Манифеста было бы своевременно 27 февраля; в настоящее же время этот акт является запоздалым, что ныне наступила одна из страшных революций; сдерживать народные страсти трудно; войска деморализованы. Председателю Государственной думы хотя пока верят, но он опасается, что сдерживать народные страсти будет невозможно. Что теперь династический вопрос поставлен ребром, и войну можно продолжать до победоносного конца лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от Престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича. Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что существование армии и работа железных дорог находятся фактически в руках Петроградского Временного правительства. Необходимо спасти действующую армию от развала; продолжать до конца борьбу с внешним врагом; спасти независимость России и судьбу династии. Это нужно поставить на первом плане, хотя бы и ценой дорогих уступок. Если Вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу Его Величеству через Главкосева, известив меня. Повторяю, что потеря каждой минуты может стать роковой для существования России и что между высшими начальниками действующей армии нужно установить единство мысли и целей и спасти армию от колебаний и возможных случаев измены долгу. Армия должна всеми силами бороться с внешним врагом, и решение относительно внутренних дел должно избавить ее от искушения принять участие в перевороте, который более безболезненно совершится при решении сверху.

Алексеев.

2 марта 1917 года, 10 часов 15 минут. [№] 1872» (Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев и документы. М. 1998. С. 237).

Вскоре в Пскове была получена телеграмма начальника штаба Верховного главнокомандующего генерала М.В.Алексеева на имя императора, где сообщалось:

«Всеподданнейше представляю Вашему Императорскому Величеству полученные мною на имя Вашего Императорского Величества телеграммы:

От великого князя Николая Николаевича: “Генерал-адъютант Алексеев сообщает мне создавшуюся небывало роковую обстановку и просит меня поддержать его мнение, что победоносный конец войны, столь необходимый для блага и будущности России и спасения династии, вызывает принятие сверхмеры. Я, как верноподданный, считаю по долгу присяги и по духу присяги необходимым коленопреклонно молить Ваше Императорское Величество спасти Россию и Вашего наследника, зная чувство святой любви Вашей к России и к нему. Осенив себя крестным знамением, передайте ему Ваше наследие. Другого выхода нет. Как никогда в жизни, с особо горячею молитвою молю Бога подкрепить и направить Вас.

Генерал-адъютант Николай”.

От генерал-адъютанта Брусилова:

“Прошу Вас доложить Государю Императору мою всеподданнейшую просьбу, основанную на моей преданности и любви к родине и царскому Престолу, что в данную минуту единственный исход может спасти

положение и дать возможность дальше бороться с внешним врагом, без чего Россия пропадет, — отказаться от Престола в пользу Государя Наследника цесаревича при регентстве великого князя Михаила Александровича. Другого исхода нет. Но необходимо спешить, дабы разгоревшийся и принявший большие размеры народный пожар был скорее потушен, иначе повлечет за собой неисчислимое катастрофическое последствие. Этим актом будет спасена и сама династия в лице законного наследника.

Генерал-адъютант Брусилов”.

От генерал-адъютанта Эверта:

“Ваше Императорское Величество. Начальник штаба Вашего Величества передал мне обстановку, создавшуюся в Петрограде, Царском Селе, Балтийском море и Москве, и результат переговоров генерал-адъютанта

Рузского с председателем Государственной думы. Ваше Величество. На армию, в настоящем ее составе, рассчитывать при подавлении внутренних беспорядков нельзя. Ее можно удержать лишь именем спасения России

от несомненного порабощения злейшим врагом родины при невозможности вести дальнейшую борьбу. Я принимаю все меры к тому, чтобы сведения о настоящем положении дел в столицах не проникали в армию,

дабы оберечь ее от несомненных волнений. Средств прекратить революцию в столицах нет никаких. Необходимо немедленное решение, которое могло бы привести к прекращению беспорядков и к сохранению армии

для борьбы против врага. При создавшейся обстановке, не находя иного исхода, безгранично преданный Вашему Величеству верноподданный умоляет Ваше Величество, во имя спасения родины и династии, принять

решение, согласованное с заявлением председателя Государственной думы, выраженным им генерал-адъютанту Рузскому, как единственно, видимо, способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов

Генерал-адъютант Эверт”.

Всеподданнейше докладывая эти телеграммы Вашему Императорскому Величеству, умоляю безотлагательно принять решение, которое Господь Бог внушит Вам. Промедление грозит гибелью России. Пока армию

удается спасти от проникновения болезни, охватившей Петроград, Москву, Кронштадт и другие города. Но ручаться за дальнейшее сохранение высшей дисциплины нельзя. Прикосновение же армии к делу внутренней

политики будет знаменовать неизбежный конец войны, позор России, развал ее. Ваше Императорское Величество горячо любите родину и ради ее целости, независимости, ради достижения победы соизволите

принять решение, которое может дать мирный и благополучный исход из создавшегося более чем тяжкого положения. Ожидаю повелений. 2 марта 1917 г. [№] 1878. Генерал-адъютант Алексеев» (ГА РФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 2102. Л. 1—1 об., 2).

Следует отметить, что генералом М.В.Алексеевым чуть ранее от имени царя была направлена телеграмма командующим фронтами генералу А.Е.Эверту и генералу А.А.Брусилову:

«Государь император приказал вернуть войска, направленные к Петрограду с запфронта, и отменить посылку войск с Юго-Западного фронта. 2 марта 1917 года. [№] 1877. Алексеев» (Красный архив. 1927. № 2 (21).С. 64).

Любопытен еще один факт, который предшествовал появлению вышеприведенных телеграмм командующих фронтами. Так, например, командующий Юго-Западным фронтом А.А.Брусилов позднее объяснял в своих воспоминаниях:

«Я получал из Ставки подробные телеграммы, сообщавшие о ходе восстания и, наконец, был вызван к прямому проводу Алексеевым, который сообщил мне, что вновь образовавшееся Временное правительство ему объявило, что в случае отказа Николая II отречься от престола оно грозит прервать подвоз продовольствия и боевых припасов в армию (у нас же никаких запасов не было); поэтому Алексеев просил меня и всех главнокомандующих телеграфировать царю просьбу об отречении. Я ему ответил, что со своей стороны считаю эту меру необходимой и немедленно исполню. Родзянко тоже прислал мне срочную телеграмму такого же содержания, на которую я ответил также утвердительно. Не имея под рукой моих документов, не могу привести точно текст этих телеграмм и разговоров по прямому проводу и моих ответов, но могу лишь утвердительно сказать, что смысл их верен и мои ответы также. Помню лишь твердо, что я ответил Родзянко, что мой долг перед родиной и царем я выполню до конца, и тогда же послал телеграмму царю, в которой просил его отказаться от престола» (Брусилов А.А. Мои воспоминания. М., 2001. С. 205).

15 . В книге В.М.Алексеевой-Борель (дочь генерала М.В.Алексеева) имеются строки, которые показывают историю составления проекта этого манифеста: «Составление манифеста об отречении пришлось взять на себя гражданским канцеляриям в Ставке. Призвав к себе начальника дипломатической канцелярии Базили, генерал Алексеев поручил ему составить этот манифест.

Базили в своих воспоминаниях писал:

“Алексеев тогда попросил меня скицировать акт об отречении. — Вложите всю душу в него, — прибавил он. Я тогда занялся в своей канцелярии этой работой, час спустя я вернулся со следующим текстом:

«Во время великой борьбы с внешним врагом, который уже в течение трех лет стремится овладеть нашей родной страной, по воле Божьей, послано России новое тяжелое испытание. Внутренние беспорядки, которые начались среди народа, угрожают ужасными последствиями судьбе России вследствие тяжелой войны. Судьба России, честь ее героической Армии, благосостояние ее народа, все будущее нашего излюбленного Отечества требуют, чтобы война была доведена до победного ее завершения, невзирая ни на что. Жестокий враг прилагает свои последние усилия, и время уже подошло, когда наша Доблестная Армия вместе со своими славными союзниками будут в состоянии окончательно сокрушить врага. В эти решительные дни жизни России Нам казалось Нашим долгом помочь Нашему народу сильнее объединиться и соединить все силы нации для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственной думой, Мы считаем правильным отказаться от престола Государства Российского и сложить с Себя Верховную Власть.

В согласии с порядком, установленным Основными Законами, Мы передаем Наше наследие Нашему возлюбленному сыну Государю Наследнику Цесаревичу и Великому Князю Алексею Николаевичу и благословляем Его взойти на Престол Государства Российского, Мы уполномочиваем Нашего брата Великого Князя Михаила Александровича взять на себя долг регента Государства, пока Наш сын не станет совершеннолетним, править Государством, в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены. Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ней — повиновением Царю в эту годовщину народных испытаний и помочь Ему, вместе с народными представителями, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России».

Этот текст был одобрен генералом Алексеевым, а также и генералом Лукомским и великим князем Сергеем Михайловичем, двоюродным братом Государя. Я после этого отнес это главному телеграфисту, чтобы послать в Псков, и в тот же вечер этот текст был передан около половины восьмого”...

Судя по мемуарам Базили, он лично составил этот документ. По воспоминаниям же полковника Сергеевского, как и слышанное мною тогда же в Ставке, Базили взял себе помощников — военного юриста Брагина и начальника Оперативного Отделения полковника Барановского. Задача была трудная, так как основные законы Империи такого положения, как отречение царствующего императора, не предвидели.

Начальник службы связи полковник Сергеевский свидетельствовал, что этот текст манифеста в 1.30 минут дня 2 марта был передан в Псков для доклада Государю. В 3 часа дня Псков сообщил, что Государь оставил присланный текст акта у себя и окончательное решение примет после беседы с двумя лицами, выехавшими к нему из столицы и ожидаемыми в Пскове около 18 часов. Этими лицами были Шульгин и Гучков, приехавшие в Псков лишь после 10 часов вечера» (Алексеева-Борель В. Сорок лет в рядах русской императорской армии: Генерал М.В.Алексеев. СПб., 2000. С. 488—489).

Д.Н.Дубенский продолжил рассказ об отречении Николая II, происшедшем в тот день в Пскове: «Граф Фредерикс бывал часто у Его Величества и после завтрака, т.е. часов около 3-х, вошел в вагон, где мы все находились, и упавшим голосом сказал по-французски: “Все кончено, Государь отказался от престола за себя и наследника Алексея Николаевича в пользу брата своего великого князя Михаила Александровича и послал через Рузского об этом телеграмму”. Когда мы услыхали все это, то невольный ужас охватил нас, и мы громко в один голос воскликнули, обращаясь к Воейкову: “Владимир Николаевич, ступайте сейчас, сию минуту к Его Величеству и просите его остановить, вернуть эту телеграмму”. Дворцовый комендант побежал в вагон Государя. Через очень короткое время генерал Воейков вернулся и сказал генералу Нарышкину, чтобы он немедленно шел к генерал-адъютанту Рузскому и по повелению Его Величества потребовал телеграмму назад для возвращения Государю. Нарышкин тотчас же вышел из вагона и направился к генералу Рузскому (его вагон стоял на соседнем пути) исполнять Высочайшее повеление. Прошло около получаса, и К.А.Нарышкин вернулся от Рузского, сказав, что Рузский телеграмму не возвратил и сообщил, что лично даст по этому поводу объяснение Государю. Это был новый удар, новый решительный шаг со стороны Рузского для приведения в исполнение намеченных деяний по свержению императора Николая II с трона» (Дубенский Д.Н. Указ. соч. С. 58).

А.А.Мордвинов уточнил некоторые детали происходивших событий: «Я лично мог предположить все что угодно, но отречение от престола столь внезапное, ничем пока не вызванное, не задуманное только, а уж исполненное, показалось такой кричащей несообразностью, что в словах преклонного старика Фредерикса в первое мгновение почудилось или старческое слабоумие, или явная путаница.

“Как, когда, что такое да почему?” — послышались возбужденные вопросы. Граф Фредерикс на всю эту бурю восклицаний, пожимая сам недоуменно плечами, ответил только: “Государь получил телеграммы от главнокомандующих… и сказал, что раз войска этого хотят, то не хочет никому мешать”.

“Какие войска хотят? Что такое? Ну, а Вы что же, граф, что Вы-то ответили Его Величеству на это?” Опять безнадежное пожимание плечами: “Что я мог изменить? Государь сказал, что он решил это уже раньше и долго об этом думал”.

“Не может этого быть, ведь у нас война. Отречься так внезапно, здесь, в вагоне, и перед кем и от чего, да верно ли это, нет ли тут какого-либо недоразумения, граф?” — посыпались снова возбужденные возражения со всех сторон, смешанные и у меня с надеждой на путаницу и на возможность еще отсрочить только что принятое решение. Но, взглянув на лицо Фредерикса, я почувствовал, что путаницы нет, что он говорит серьезно, отдавая себе отчет во всем, так как и он сам был глубоко взволнован и руки его дрожали.

“Государь уже подписал две телеграммы, — ответил Фредерикс, — одну Родзянко, уведомляя его о своем отречении в пользу наследника при регентстве Михаила Александровича и оставляя Алексея Николаевича при себе до совершеннолетия, а другую о том же Алексееву в Ставку, назначая вместо себя Верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича…” “Эти телеграммы у Вас, граф, Вы еще их не отправили?” — вырвалось у нас с новой, воскресавшей надеждой.

“Телеграммы взял у Государя Рузский”, — с какой-то, как мне показалось, безнадежностью ответил Фредерикс и, чтобы скрыть свое волнение, отвернулся и прошел в свое купе. Бедный старик, по его искренним словам, нежно любивший Государя, “как сына”, заперся в своем отделении, а мы все продолжали стоять в изумлении, отказываясь верить в неотвратимость всего нахлынувшего. Кто-то из нас прервал наконец молчание, кажется, это был Граббе, и, отвечая нашим общим мыслям, сказал: “Ах, напрасно эти телеграммы Государь отдал Рузскому, это, конечно, все произошло не без интриг; он-то уж их, наверно, не задержит и поспешит отправить; а может быть, Шульгин и Гучков, которые скоро должны приехать, и сумеют отговорить и иначе повернуть дело. Ведь мы не знаем, что им поручено и что делается там у них; пойдемте сейчас к графу, чтобы он испросил у Государя разрешение потребовать эти телеграммы от Рузского и не посылать их хотя бы до приезда Шульгина”.

Мы все пошли к Фредериксу и убедили его. Он немедленно пошел к Государю и через несколько минут вернулся обратно, сказав, что Его Величество приказал сейчас же взять телеграммы от Рузского и передать ему; что они будут посланы только после приезда членов Думы. Как я уже сказал, к генералу Рузскому мы никогда не чувствовали особой симпатии, а с первой минуты нашего прибытия в Псков относились к нему с каким-то инстинктивным недоверием и опаской, подозревая его в желании сыграть видную роль в развертывающихся событиях. Поэтому мы просили Нарышкина, которому было поручено отобрать телеграммы, чтобы он ни на какие доводы Рузского не соглашался и если бы телеграммы начали уже передавать, то снял бы их немедленно с аппарата. Нарышкин отправился и скоро вернулся с пустыми руками. Он сообщил, что одну телеграмму, Родзянко, хотя и начали уже отправлять, но начальник телеграфа обещал попытаться ее задержать, а другую — в Ставку — не отправлять но что Рузский их ему не отдал и сам пошел к Государю, чтобы испросить разрешение удержать эти телеграммы у себя, и обещал их не отправлять до приезда Гучкова и Шульгина. Уходя от Его Величества, Рузский сказал скороходам, чтобы прибывающих депутатов направили предварительно к нему, а затем уже допустили их до приема Государем. Это обстоятельство взволновало нас необычайно; в желании Рузского настоять на отречении и не выпускать этого дела из своих рук не было уже сомнений. Мы вновь пошли к Фредериксу просить настоять перед Его Величеством о возвращении этих телеграмм, а профессор Федоров по собственной инициативе, как врач, направился к Государю. Было около четырех часов дня, когда Сергей Петрович вернулся обратно в свое купе, где большинство из нас его ожидало. Он нам сказал, что вышла перемена и что все равно прежних телеграмм теперь нельзя посылать. “Я во время разговора о поразившем всех событии, — пояснил он, — спросил у Государя: «Разве, Ваше Величество, Вы полагаете, что Алексея Николаевича оставят при Вас и после отречения?» — «А отчего же нет? — с некоторым удивлением спросил Государь. — Он еще ребенок и, естественно, должен оставаться в своей семье, пока не станет взрослым. До тех пор будет регентом Михаил Александрович». «Нет, Ваше Величество, — ответил Федоров, — это вряд ли будет возможно, и по всему видно, что надеяться на это Вам совершенно нельзя»”. Государь, по словам Федорова, немного задумался и спросил: “Скажите, Сергей Петрович, откровенно, как Вы находите, действительно ли болезнь Алексея такая неизлечимая?” “Ваше Величество, наука нам говорит, что эта болезнь неизлечима, но многие доживают при ней до значительного возраста, хотя здоровье Алексея Николаевича и будет всегда зависеть от всякой случайности”. “Когда так, — как бы про себя сказал Государь, — то я не могу расстаться с Алексеем. Это было бы уж сверх моих сил… К тому же, раз его здоровье не позволяет, то я буду иметь право оставить его при себе…” Кажется, на этих словах рассказа, потому что других я не запомнил, вошел к нам граф Фредерикс, сходивший во время нашего разговора к Государю, и сообщил, что Его Величество приказал потребовать от Рузского задержанные им обе телеграммы, не упоминая ему, для какой именно это цели.

Нарышкин отправился вновь и на этот раз принес их обратно, кажется, вместе с какой-то другой телеграммой о новых ужасах, творящихся в Петрограде, которую уже одновременно дал Рузский для доклада Его Величеству. Я не помню, что было в этой телеграмме, так как вошедший скороход доложил, что Государь, после короткой прогулки, уже вернулся в столовую для дневного чая, и мы все направились туда. С непередаваемым тягостным чувством, облегчавшимся все же мыслью о возможности еще и другого решения, входил я в столовую. Мне было и физически больно увидеть моего любимого Государя после нравственной пытки, вызвавшей его решение, но я и надеялся, что обычная сдержанность и ничтожные разговоры о посторонних, столь “никчемных” теперь вещах прорвутся наконец в эти трагические минуты чем-нибудь горячим, искренним, заботливым, дающим возможность сообща обсудить положение; что теперь в столовой, когда никого, кроме ближайшей свиты, не было, Государь невольно и сам упомянет об обстоятельствах, вызвавших его ужасное решение. Эти подробности нам были совершенно не известны и так поэтому непонятны. Мы к ним были не только не подготовлены, но, конечно, не могли и догадываться, и только, кажется, граф Фредерикс и В.Н.Воейков были более или менее осведомлены о переговорах Рузского и о последних телеграммах, полученных через Рузского и генерала Алексеева от командующих фронтами... Но, войдя в столовую и сев на незанятое место, с краю стола, я сейчас же почувствовал, что и этот час нашего обычного общения с Государем пройдет точно так же, как и подобные часы минувших “обыкновенных” дней...

Шел самый незначительный разговор, прерывавшийся на этот раз только более продолжительными паузами... Рядом была буфетная, кругом ходили лакеи, подавая чай, и, может быть, их присутствие и заставляло всех быть такими же “обычными” по наружности, как всегда. Государь сидел спокойный, ровный, поддерживал разговор, и только по его глазам, печальным, задумчивым, как-то сосредоточенными, да по нервному движению, когда он доставал папиросу, можно было чувствовать, насколько тяжело у него на душе... Ни одного слова, ни одного намека на то, что всех нас мучило, не было, да, пожалуй, и не могло быть произнесено. Такая обстановка заставляла лишь уходить в себя, несправедливо негодовать на других: “Зачем говорят о пустяках?” и мучительно думать: “Когда же наконец кончится это сидение за чаем?” Оно наконец кончилось. Государь встал и удалился к себе в вагон. Проходя за ним последним по коридору, мимо открытой двери кабинета, куда вошел Государь, меня так и потянуло войти туда, но шедший впереди граф Фредерикс или Воейков уже вошел раньше с каким-то докладом. Мы все собрались опять вместе в купе адмирала Нилова, и В.Н.Воейков был также с нами. Он был, как чувствовалось, не менее нас удручен, но умел лучше нас скрывать свои волнения и переживания. От него мы наконец узнали, что Родзянко ночью в переговорах с Рузским просил отменить присылку войск, так как “это бесполезно, вызовет лишнее кровопролитие, а войска все равно против народа драться не будут и своих офицеров перебьют». Родзянко утверждал, что единственный выход спасти династию — это добровольное отречение Государя от престола в пользу наследника при регентстве великого князя Михаила Александровича. Генерал Алексеев также телеграфировал, что и по его мнению создавшаяся обстановка не допускает иного решения, и что каждая минута дорога, и он умоляет Государя, ради любви к родине, принять решение, “которое может дать мирный и благополучный исход”. Появились, не помню кем принесенные, несчастные телеграммы Брусилова, Эверта, Сахарова и поступившая уже вечером телеграмма адмирала Непенина. Телеграммы великого князя Николая Николаевича с Кавказа при этом не было. Она, кажется, оставалась у Его Величества, но, как нам кто-то сказал, и великий князь в сильных выражениях умолял Государя принять это же решение. Тогда же впервые прочитали мы и копии телеграмм, переданных еще днем Рузскому и возвращенных последним Нарышкину.

Вот их текст:

“Председателю Государственной думы. Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родной матушки России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына, с тем чтобы оставался при мне до совершеннолетия, при регентстве брата моего великого князя Михаила Александровича. Николай”.

Наштаверх. Ставка.

“Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно. Николай”.

Телеграммы эти говорят сами за себя. Каждый, соответственно своему пониманию и настроению, своему уму и сердцу, сможет сделать из них и собственные выводы… В подобном же настроении был, видимо, и генерал Дубенский, который находился не в нашем поезде и до которого весть об отречении дошла значительно позднее, чем до нас. Он появился в нашем вагоне очень растерянный, взволнованный и все как-то задумчиво и недоумевающе повторял: “Как же это так, вдруг отречься… не спросить войска, народ… и даже не попытаться поехать к гвардии… Тут, в Пскове, говорят за всю страну, а может, она и не захочет…” Эти отрывочные рассуждения Дубенского невольно совпали с беспорядочно проносившимися и у меня мыслями» (Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев и документы. Л. 1927, С. 102—107).

16. В воспоминаниях Д.Н. Дубенского читаем:

«Часов около 10 вечера флигель-адъютант полковник Мордвинов, полковник герцог Лейхтенбергский и я вышли на платформу, с которой должен был прибыть депутатский поезд. Через несколько минут он подошел. Из ярко освещенного вагона салона выскочили два солдата с красными бантами и винтовками и стали по бокам входной лестницы вагона. По-видимому, это были не солдаты, а, вероятно, рабочие в солдатской форме, так неумело они держали ружья, отдавая честь “депутатам”, так не похожи были даже на молодых солдат. Затем из вагона стали спускаться сначала Гучков, за ним Шульгин, оба в зимних пальто. Гучков обратился к нам с вопросом, как пройти к генералу Рузскому, но ему, кажется, полковник Мордвинов сказал, что им надлежит следовать прямо в вагон Его Величества.

Мы все двинулись к царскому поезду, который находился тут же, шагах в 15—20. Впереди шел, наклонив голову и косолапо ступая, Гучков, за ним, подняв голову вверх, в котиковой шапочке Шульгин. Они поднялись в вагон Государя, разделись и прошли в салон» (Д у бенский Д.Н. Указ. соч. С. 60).

А.А. Мордвинов в своих воспоминаниях уточнил и описал детали встречи депутатов Государственной думы со свитой императора:

«Прошло несколько минут, когда я увидел приближающиеся огни локомотива. Поезд шел быстро и состоял не более как из одного-двух вагонов. Он еще не остановился окончательно, как я вошел на заднюю площадку последнего классного вагона, открыл дверь и очутился в обширном темном купе, слабо освещенном лишь мерцавшим огарком свечи. Я с трудом рассмотрел в темноте две стоявшие у дальней стены фигуры, догадываясь, кто из них должен быть Гучков, кто — Шульгин. Я не знал ни того, ни другого, но почему- то решил, что тот, кто моложе и стройнее, должен быть Шульгин, и, обращаясь к нему сказал: “Его Величество вас ожидает и изволит тотчас же принять”. Оба были, видимо, очень подавлены, волновались, руки их дрожали, когда они здоровались со мною, и оба имели не столько усталый, сколько растерянный вид. Они были очень смущены и просили дать им возможность привести себя в порядок после пути, но я им ответил, что это неудобно, и мы сейчас же направились к выходу.

— Что делается в Петрограде? — спросил я их.

Ответил Шульгин. Гучков все время молчал и, как в вагоне, так и идя до императорского поезда, держал голову низко опущенною.

— В Петрограде творится что-то невообразимое, — говорил, волнуясь, Шульгин. — Мы находимся всецело в их руках, и нас, наверно, арестуют, когда мы вернемся.

“Хороши же вы, народные избранники, облеченные всеобщим доверием, — как сейчас помню, нехорошо шевельнулось в душе при этих словах. — Не прошло и двух дней, как Вам приходится уже дрожать перед этим «народом»; хорош и сам «народ», так относящийся к своим избранникам”.

Я вышел первым из вагона и увидел на отдаленном конце платформы какого-то офицера, вероятно, из штаба Рузского, спешно направлявшегося в нашу сторону. Он увидел нашу группу и тотчас же повернул назад.

— Что же Вы теперь думаете делать, с каким поручением приехали, на что надеетесь? — спросил я, волнуясь, шедшего рядом Шульгина.

Он с какою-то смутившею меня не то неопределенностью, не то безнадежностью от собственного бессилия, и как-то тоскливо и смущенно понизив голос, почти шепотом сказал:

— Знаете, мы надеемся только на то, что, быть может, Государь нам поможет…

— В чем поможет? — вырвалось у меня, но получить ответа я не успел.

Мы уже стояли на площадке вагона-столовой, и Гучков и Шульгин уже нервно снимали свои шубы. Их сейчас же провел скороход в салон, где назначен прием и где находился уже граф Фредерикс. Бедный старик, волнуясь за свою семью, спросил, здороваясь, Гучкова, что делается в Петрограде, и тот “успокоил” его самым жестоким образом: “В Петрограде стало спокойнее, граф, но ваш дом на Почтамтской совершенно разгромлен, а что сталось с Вашей семьей — неизвестно”. Вместе с графом Фредериксом в салоне находился и Нарышкин, которому, как начальнику Военно-походной канцелярии, было поручено присутствовать при приеме и записывать все происходящее во избежание могущих потом последовать разных выдумок и неточностей. Нарышкин еще ранее, до приезда депутатов, предложил мне разделить с ним эту обязанность, но мысль присутствовать при таком приеме лишь молчаливым свидетелем показалась мне почему-то настолько невыносимой, что я тогда под каким-то предлогом отказался от этого поручения. Теперь я об этом отказе сожалел, но было поздно.

В коридоре вагона Государя, куда я прошел, я встретил генерала Воейкова. Он доложил Его Величеству о прибытии депутатов, и через некоторое время в кавказской казачьей форме, спокойный и ровный, Государь прошел своей обычной неторопливой походкой в соседний вагон, и двери салона закрылись... Во время этого разговора мы увидели Рузского, торопливо подымавшегося на входную площадку салона, и я подошел к нему узнать, чем вызван его приход. Рузский был очень раздражен и, предупреждая мой вопрос, обращаясь в пространство, с нервной резкостью начал совершенно по-начальнически кому-то выговаривать: “Всегда будет путаница, когда не исполняют приказаний. Ведь было ясно сказано направить депутацию раньше ко мне. Отчего этого не сделали, вечно не слушаются…” Я хотел его предупредить, что Его Величество занят приемом, но Рузский, торопливо скинув пальто, решительно сам открыл дверь и вошел в салон» (Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев и документы. М. 1998.С. 110—112).

В.Н.Воейков в своих воспоминаниях также подробно описал встречу Гучкова и Шульгина с Николаем II в Пскове:

«Я попросил коменданта поезда Гомзина быть во время приема депутатов безотлучно в столовой вагона, чтобы никому не дать возможности подслушать содержание беседы; сам же остался у входа с площадки вагона, так что имел возможность все видеть и всех слушать. Почти все время говорил Гучков, говорил ровно и очень спокойно; подробно описывал последние события в Петрограде. Внимательно его выслушав, Государь на свой вопрос, что он считал бы желательным, получил ответ Гучкова: “Отречение Вашего Императорского Величества от Престола в пользу наследника цесаревича Алексея Николаевича”. При этих словах Рузский, привстав, сказал: “Александр Иванович, это уже сделано”. Государь, делая вид, что не слышал слов Рузского, спросил, обращаясь к Гучкову и Шульгину: “Считаете ли вы, что своим отречением я внесу успокоение?” На это Гучков и Шульгин ответили Государю утвердительно. Тогда Государь им сказал: “В три часа дня я принял решение отречься от Престола в пользу своего сына Алексея Николаевича; но теперь, подумав, пришел к заключению, что я с ним расстаться не могу; и я передаю Престол брату моему — Михаилу Александровичу”. На это Гучков и Шульгин сказали: “Но мы к этому вопросу не подготовлены. Разрешите нам подумать”. Государь ответил: “Думайте”, — и вышел из салон-вагона. В дверях он обратился ко мне со словами: “А Гучков был совершенно приличен в манере себя держать. Я готовился видеть с его стороны совсем другое… А Вы заметили поведение Рузского?” Выражение лица Государя лучше слов показало мне, какое на него впечатление произвел его генерал-адъютант.

Государь позвал генерала Нарышкина и повелел ему переписать уже написанное им отречение с поправкою о передаче Престола брату Его Величества — великому князю Михаилу Александровичу» (Воейков В.Н.Указ. соч. С. 185—186).

Сохранился протокол переговоров делегатов Временного комитета Государственной думы А.И.Гучкова и В.В.Шульгина с императором Николаем II в Пскове от 2 марта 1917 г., в котором значится: «2 марта около 10 часов вечера приехали из Петрограда во Псков член Государственного совета Гучков и член Государственной думы Шульгин. Они были тотчас приглашены в вагон-салон Императорского поезда, где к тому времени собрались: главнокомандующий армиями Северного фронта генерал-адъютант Рузский, министр Императорского Двора граф Фредерикс и начальник Военно-походной канцелярии Е.И.В. Свиты генерал-майор Нарышкин. Его Величество, войдя в вагон-салон, милостиво поздоровался с прибывшими и, попросив всех сесть, приготовился выслушать приехавших депутатов.

Член Государственного совета Гучков: “Мы приехали с членом Государственной думы Шульгиным, чтобы доложить о том, что произошло за эти дни в Петрограде, и вместе с тем посоветоваться о тех мерах, которые могли бы спасти положение. Положение в высшей степени угрожающее: сначала рабочие, потом войска примкнули к движению, беспорядки перекинулись на пригороды, Москва неспокойна. Это не есть результат какого-нибудь заговора или заранее обдуманного переворота, а это движение вырвалось из самой почвы и сразу получило анархический отпечаток, власти стушевались. Я отправился к замещавшему генерала Хабалова генералу Занкевичу и спрашивал его, есть ли у него какая-нибудь надежная часть или хотя бы отдельные нижние чины, на которых можно было бы рассчитывать. Он мне ответил, что таких нет и все прибывшие части тотчас переходят на сторону восставших. Так как было страшно, что мятеж примет анархический характер, мы образовали так называемый Временный комитет Государственной думы и начали принимать меры, пытаясь вернуть офицеров к командованию нижними чинами; я сам лично объехал многие части и убеждал нижних чинов сохранять спокойствие. Кроме нас, заседает в Думе еще комитет рабочей партии, и мы находимся под его властью и его цензурою. Опасность в том, что если Петроград попадет в руки анархии, нас, умеренных, сметут, так как это движение начинает нас уже захлестывать. Их лозунги: провозглашение социальной республики. Это движение захватывает низы и даже солдат, которым обещают отдать землю. Вторая опасность, что движение перекинется на фронт, где лозунг: смести начальство и выбрать себе угодных. Там такой же горючий материал, и пожар может перекинуться по всему фронту, так как нет ни одной воинской части, которая, попав в атмосферу движения, тотчас же не заражалась бы. Вчера к нам в Думу явились представители Сводного пехотного полка, Железнодорожного полка, Конвоя Вашего Величества, Дворцовой полиции и заявили, что примыкают к движению. Им сказано, что они должны продолжать охрану тех лиц, которая им была поручена; но опасность все-таки существует, так как толпа теперь вооружена. В народе глубокое сознание, что положение создалось ошибками власти, и именно Верховной власти, а потому нужен какой-нибудь акт, который подействовал бы на сознание народное. Единственный путь — это передать бремя Верховного правления в другие руки. Можно спасти Россию, спасти монархический принцип, спасти династию. Если Вы, Ваше Величество, объявите, что передаете свою власть Вашему маленькому сыну, если Вы передадите регентство великому князю Михаилу Александровичу и если от Вашего имени или от имени регента будет поручено образовать новое правительство, тогда, может быть, будет спасена Россия; я говорю «может быть», потому что события идут так быстро, что в настоящее время Родзянко, меня и других умеренных членов Думы крайние элементы считают предателями; они, конечно, против этой комбинации, так как видят в этом возможность спасти наш исконный принцип. Вот, Ваше Величество, только при этих условиях можно сделать попытку водворить порядок. Вот что нам, мне и Шульгину, было поручено Вам передать. Прежде чем на это решиться, Вам, конечно, следует хорошенько подумать, помолиться, но решиться все-таки не позже завтрашнего дня, потому что уже завтра мы не будем в состоянии дать совет, если Вы его у нас спросите, так как можно опасаться агрессивных действий толпы”.

Его Величество: “Ранее вашего приезда и после разговора по прямому проводу генерал-адъютанта Рузского с Председателем Государственной думы я думал в течение утра, и во имя блага, спокойствия и спасения России я был готов на отречение от Престола в пользу своего сына, но теперь, еще раз обдумав положение, я пришел к заключению, что, ввиду его болезненности, мне следует отречься одновременно и за себя и за него, так как разлучаться с ним я не могу”.

Член Государственного совета Гучков: “Мы учли, что облик маленького Алексея Николаевича был бы смягчающим обстоятельством при передаче власти”. Генерал-адъютант Рузский: “Его Величество беспокоится, что если Престол будет передан наследнику, то Его Величество будет с ним разлучен”. Член Государственной думы Шульгин: “Я не могу дать на это категорического ответа, так как мы ехали сюда, чтобы предложить то, что мы передали”. Его Величество: “Давая свое согласие на отречение, я должен быть уверенным, что Вы подумали о том впечатлении, какое оно произведет на всю остальную Россию. Не отзовется ли это некоторою опасностью”.

Член Государственного совета Гучков: “Нет, Ваше Величество, опасность не здесь. Мы опасаемся, что если объявят республику, тогда возникнет междоусобие”.

Член Государственной думы Шульгин: “Позвольте мне дать некоторое пояснение, в каком положении приходится работать Государственной думе. 26-го вошла толпа в Думу и вместе с вооруженными солдатами заняла всю правую сторону, левая сторона занята публикой, а мы сохранили всего две комнаты, где ютится так называемый комитет. Сюда тащат всех арестованных, и еще счастье для них, что их сюда тащат, так как это избавляет их от самосуда толпы; некоторых арестованных мы тотчас же освобождаем. Мы сохраняем символ управления страной, и только благодаря этому еще некоторый порядок мог сохраниться, не прерывалось движение железных дорог. Вот при каких условиях мы работаем, в Думе ад, это сумасшедший дом. Нам придется вступить в решительный бой с левыми элементами, а для этого нужна какая-нибудь почва. Относительно Вашего проекта разрешите нам подумать хотя бы четверть часа. Этот проект имеет то преимущество, что не будет мысли о разлучении и, с другой стороны, если Ваш брат великий князь Михаил Александрович, как полноправный монарх, присягнет конституции одновременно с вступлением на Престол, то это будет обстоятельством, содействующим успокоению”.

Член Государственного совета Гучков: “У всех рабочих и солдат, принимавших участие в беспорядках, уверенность, что водворение старой власти — это расправа с ними, а потому нужна полная перемена. Нужен на народное воображение такой удар хлыстом, который сразу переменил бы все. Я нахожу, что тот акт, на который Вы решились, должен сопровождаться и назначением Председателя Совета Министров князя Львова”.

Его Величество: “Я хотел бы иметь гарантию, что вследствие моего ухода и по поводу его не было бы пролито еще лишней крови”.

Член Государственной думы Шульгин: “Может быть, со стороны тех элементов, которые будут вести борьбу против нового строя, и будут попытки, но их не следует опасаться. Я знаю, например, хорошо гор. Киев, который был всегда монархическим; теперь там полная перемена”.

Его Величество: “А Вы не думаете, что в казачьих областях могут возникнуть беспорядки?”

Член Государственного совета Гучков: “Нет, Ваше Величество, казаки все на стороне нового строя. Ваше Величество, у Вас заговорило человеческое чувство отца, и политике тут не место, так что мы ничего против Вашего предложения возразить не можем”.

Член Государственной думы Шульгин: “Важно только, чтобы в акте Вашего Величества было бы указано, что преемник Ваш обязан дать присягу конституции”.

Его Величество: “Хотите еще подумать?”

Член Государственного совета Гучков: “Нет, я думаю, что мы можем сразу принять Ваши предложения. А когда бы Вы могли совершить самый акт? Вот проект, который мог бы Вам пригодиться, если бы Вы пожелали что-нибудь из него взять”.

Его Величество, ответив, что проект уже составлен, удалился к себе, где собственноручно исправил заготовленный с утра Манифест об отречении в том смысле, что Престол передается великому князю Михаилу Александровичу, а не великому князю Алексею Николаевичу. Приказав его переписать, Его Величество подписал Манифест и, войдя в вагон-салон, в 11 час 40 мин. передал его Гучкову. Депутаты попросили вставить фразу о присяге конституции нового императора, что тут же было сделано Его Величеством. Одновременно были собственноручно написаны Его Величеством Указы Правительствующему Сенату о назначении Председателем Совета Министров князя Львова и Верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича. Чтобы не казалось, что акт совершен под давлением приехавших депутатов, и так как самое решение об отречении от Престола было принято Его Величеством еще днем, то, по совету депутатов, на Манифест было поставлено при подписи 3 часа дня, а на Указах Правительствующему Сенату — 2 часа дня. При этом присутствовал, кроме поименных лиц, начальник штаба армий Северного фронта генерал Данилов, который был вызван генерал-адъютантом Рузским.

В заключение член Думы Шульгин спросил у Его Величества о его дальнейших планах. Его Величество ответил, что собирается поехать на несколько дней в Ставку, может быть, в Киев, чтобы проститься с Государыней императрицей Марией Федоровной, а затем останется в Царском Селе до выздоровления детей. Депутаты заявили, что они приложат все силы, чтобы облегчить Его Величеству выполнение его дальнейших намерений. Депутаты попросили подписать еще дубликат Манифеста на случай возможного с ними несчастья, который остался бы в руках генерала Рузского. Его Величество простился с депутатами и отпустил их, после чего простился с главнокомандующим армиями Северного фронта и его начальником штаба, облобызав их и поблагодарив за сотрудничество. Приблизительно через час дубликат Манифеста был поднесен Его Величеству на подпись, после чего все четыре подписи Его Величества были конграссигнированы министром Императорского Двора графом Фредериксом» (ГА РФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 2099. Л. 1—3 об.).

17. А.А.Мордвинов позднее вспоминал: «Не помню когда, но, кажется, очень скоро, ко мне в купе заглянул Нарышкин, озабоченно проходивший к себе в канцелярию по коридору. Я так и бросился к нему: “Ну, что, уже кончилось, уже решено, что они говорят?” — с замирающим сердцем спрашивал я его. “Говорит один только Гучков, все то же, что и Рузский, — ответил мне Нарышкин. — Он говорит, что, кроме отречения, нет другого выхода, и Государь уже сказал им, что он и сам это решил еще до них. Теперь они сомневаются, вправе ли Государь передать престол Михаилу Александровичу, минуя наследника, и спрашивают для справки основные законы. Пойдем, помоги мне их отыскать, хотя вряд ли они взяты у нас с собою в вагон. В них никогда не было надобности в путешествиях…” Все иллюзии пропадали, но я цеплялся еще за последнюю, самую ничтожную: “Раз вопрос зашел о праве, о законах, то, значит, с чем-то еще должны считаться даже и люди, нарушившие закон в эти бесправные дни, и может быть…”

Основные законы я знал лишь поверхностно, но все же мне пришлось с ними знакомиться лет пять назад, когда возникли разные вопросы в связи с состоявшимся браком великого князя Михаила Александровича с г-жой Вульферт. Тогда все было ясно, но это было давно, я многие толкования забыл, хотя и твердо сознавал, что при живом наследнике Михаил Александрович мог бы воцариться лишь с согласия и отказа самого Алексея Николаевича от своих прав. А если такой отказ по малолетству Алексея Николаевича немыслим и он должен будет вопреки желанию отца сделаться царем, то, может быть, и Государь, которому невыносима мысль расстаться с сыном, отдумает поэтому отрекаться, чтобы иметь возможность оставить его при себе. Облегчение для меня в данную минуту заключалось в том, имелось ли в основных законах указание на право Государя как опекуна отречься не только за себя, но и за своего малолетнего сына от престола. Что в обыденной жизни наши гражданские законы таких прав опекуну не давали, я знал твердо по собственному опыту, что сейчас и высказал Нарышкину по дороге, проходя с ним в соседний вагон, где помещалась наша походная канцелярия.

— Что говорят об этом основные законы, я хорошо не помню, но знаю почти заранее, что они вряд ли будут по смыслу противоречить обыкновенным законам, по которым опекун не может отказываться ни от каких прав опекаемого, а значит, и Государь до совершеннолетия Алексея Николаевича не может передать престол ни Михаилу Александровичу, ни кому-либо другому. Ведь мы все присягали Государю и его законному наследнику, а законный наследник, пока жив Алексей Николаевич, только он один.

— Я и сам так думаю, — ответил в раздумье Нарышкин, — но ведь Государь не просто частный человек, и может быть учреждение императорской фамилии и основные законы и говорят об этом иначе.

— Конечно, Государь не частный человек, а самодержец, — сказал я, — но, отрекаясь, он уже становится этим частным человеком и просто опекуном, не имеющим никакого права лишать опекаемого его благ. Том основных законов, к нашему удовлетворению, после недолгих розысков нашелся у нас в канцелярии, но, спешно перелистывая его страницы, прямых указаний на права Государя как опекуна мы не нашли. Ни одна статья не говорила о данном случае, да там и вообще не было упомянуто о возможности отречения Государя, на что мы оба, к нашему удовлетворению, обратили тогда внимание.

Нарышкин торопился. Его ждали, и, взяв книгу, он направился к выходу. Идя за ним, я, помню, ему говорил:

— Хотя в основных законах по этому поводу ничего ясного нет, все же надо непременно доложить Государю, что по смыслу общих законов он не имеет права отрекаться за Алексея Николаевича. Опекун не может, кажется, даже отказаться от принятия какого-либо дара в пользу опекаемого, а тем более, отрекаясь за него, лишать Алексея Николаевича и тех имущественных прав, с которыми связано его положение как наследника. Пожалуйста, непременно доложи обо всем этом Государю. Лишь как сквозь туман вспоминаю я и возвращение Нарышкина и Фредерикса от Государя и их сообщение о происходивших переговорах. Рассказ Шульгина, напечатанный в газетах, который я впоследствии прочел, многое возобновил в моей памяти. За небольшими исключениями (про справку в основных законах Шульгин умалчивает), он, в общем, верен и правдиво рисует картину приема членов Думы. Около двенадцати часов ночи Гучков и Шульгин покинули наш поезд, ушли к Рузскому, и мы их больше не видали... Никаких известий из Царского все еще получено не было. В это время принесли телеграмму от Алексеева из Ставки, испрашивавшего у Государя разрешения на назначение, по просьбе Родзянко, генерала Корнилова командующим Петроградским военным округом, и Его Величество выразил на это свое согласие. Это была первая и последняя телеграмма, которую Государь подписал как император и как Верховный главнокомандующий уже после своего отречения» (Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев и документы. М. 1998. С. 112—114).

В.Н. Воейков в своих воспоминаниях так описал вручение Манифеста об отречении Николая II представителям Государственной думы:

«Через некоторое время Манифест был напечатан на машинке. Государь его подписал у себя в отделении и сказал мне: “Отчего Вы не вошли?” Я ответил: “Мне там нечего делать”. — “Нет, войдите”, — сказал Государь. Таким образом, войдя за Государем в салон-вагон, я присутствовал при том тяжелом моменте, когда император Николай II вручил свой Манифест об отречении от трона комиссарам Государственной думы, которые, в его ошибочном мнении, были представителями русского народа. Тут же Государь предложил министру Двора его скрепить» (Воейков В.Н. Указ. соч. С. 186—187).

Манифест об отречении Николая II:

«Начальнику Штаба.

В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года

поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое

тяжкое испытание. Начавшись, внутренние народные волнения грозят

бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба

России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого

нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до

победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок

час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками

сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни

России почли МЫ долгом совести облегчить народу НАШЕМУ тесное единение

и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы

и, в согласии с Государственной думой, признали МЫ за благо отречься от

Престола Государства Российского и сложить с СЕБЯ Верховную власть. Не

желая расстаться с любимым Сыном НАШИМ, МЫ передаем наследие НАШЕ

Брату НАШЕМУ Великому Князю МИХАИЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ и благословляем

ЕГО на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем

Брату НАШЕМУ править делами государственными в полном и ненарушимом

единении с представителями народа в законодательных учреждениях,

на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том нерушимую

присягу. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов

Отечества к исполнению своего святого долга перед НИМ, повиновением

Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ЕМУ, вместе с

представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы,

благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.

Министр Императорского Двора

Генерал-адъютант граф Фредерикс» (ГА РФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 2101-а. Л. 5).

Позднее в эмиграции член Государственного совета В.И.Гурко оценивал этот решительный шаг императора: «Отстаивал Государь свое самодержавие по причинам исключительно принципиального свойства. Во-первых, он был глубоко и искренно убежден, что самодержавие — единственная форма правления, соответствующая России. Во-вторых, он считал, что, при венчании на царство, он дал обет передать своему наследнику власть в том же объеме, в котором сам ее получил.

Теорию эту поддерживала и царица. Проповедовали ее и крайне правые, фанатично доказывая, что русский самодержавный царь не имеет права чем-либо ограничить свою власть. Соответственно этому и Николай II почитал себя вправе отречься от престола, но не вправе сократить пределы своих царских полномочий» (Гурко В.И. Указ. соч. С. 47).

Однако было и другое мнение. Комиссар путей сообщения Временного комитета Государственной думы А.А.Бубликов позднее в своих воспоминаниях утверждал: «Одной из основных черт характера семьи Романовых является их лукавство. Этим лукавством проникнут и весь акт отречения.

Во-первых, он составлен не по форме: не в виде манифеста, а в виде депеши начальнику штаба в Ставку. При случае это — кассационный повод. Во-вторых, в прямое нарушение основных законов Империи Российской он содержит в себе не только отречение императора за себя, на что он, конечно, имел право, но и за наследника, на что он уже определенно никакого права не имел.

Цель этого беззакония очень проста. Права наследника этим нисколько по существу не подрывались, ибо по бездетном и состоящем в морганатическом браке Михаиле, в пользу которого отрекся Николай, все равно автоматически имел право вступать на престол Алексей. Но зато на время беспорядков с него как бы снимался всякий odium как с отрекшегося от своих прав.

Какая ирония судьбы! Этот акт самонизложения монарха пришлось получать из его рук двум убежденным монархистам — Гучкову и Шульгину. И они продолжали не верить, что революция совершилась, что в России нет и больше быть не может монарха» (Бубликов А.А. Русская революция. Впечатления и мысли очевидца и участника. Нью-Йорк, 1918. С. 27).

Д.Н. Дубенский записал в своем дневнике:

«Государь после 12 час. ночи ушел к себе в купе и оставался один. Генерал Рузский, Гучков, Шульгин и все остальные скоро покинули царский поезд, и мы не видели их больше. После часа ночи депутатский поезд, т.е. собственно один вагон с паровозом, отбыл в Петроград. Небольшая кучка народа смотрела на этот отъезд. Дело было сделано — императора Николая II уже не было. Он передал престол Михаилу Александровичу. Может быть, кто-либо искренно верил в благодетельные последствия этого переворота, но я, да и многие, очень многие, ожидали только гибели для нашей родины и видели впереди много горестных дней» (Дубенский Д.Н. Указ. соч. С. 62).

Великий князь Андрей Владимирович 14 июня 1917 г. в Кисловодске записал рассказ со слов генерала Н.В. Рузского:

«К 9 ч. [утра 2 марта] был назначен доклад у Государя, но я получил приказание явиться на 1/2 часа позже. К этому времени от генерала Эверта получен был ответ, в котором он ходатайствовал перед Государем об отречении. Государь внимательно прочел мой разговор с Родзянко, телеграмму Эверта; в то время пришла телеграмма от Сахарова примерно такого же содержания. Государь внимательно читал, но ничего не отвечал. Подошло время завтрака, и Государь пригласил меня к столу, но я отпросился в штаб, принять утренний доклад и просмотреть накопившиеся за ночь телеграммы. К 2 часам приказано мне было вернуться. За это время пришла телеграмма от Сахарова, тоже с ходатайством об отречении. Кроме того, получены были известия о событиях в Петрограде, из коих ясно было, что на восстановление порядка рассчитывать уже невозможно. Весь гарнизон перешел во власть Временного правительства. Со всеми этими сведениями я прибыл к Государю. Он их внимательно читал. Тут прибыли телеграммы от Брусилова, Алексеева и великого князя Николая Николаевича. Последнюю телеграмму Государь прочел внимательно два раза и в третий раз пробежал. Потом обратился к нам и сказал:

— Я согласен на отречение, пойду и напишу телеграмму.

Это было 2 ч. 45 м. дня.

Я должен добавить, — продолжал Рузский, — что я прибыл к Государю не один, а в сопровождении начальника штаба генерала Данилова и начальника снабжения генерала Саввича. Обоих я вызвал утром к себе и передал им ход событий и переговоров, не высказывая своего мнения. Я просил их ехать к Государю со мной, потому что мне было ясно, за эти оба дня, да и раньше я это чувствовал, что Государь мне не доверяет. Когда я прибыл в 2 ч. к Государю, я ему прямо сказал:

— Ваше Величество, я чувствую, что Вы мне не доверяете, позвольте привести сюда генералов Данилова и Саввича, и пусть они оба изложат свое личное мнение.

Государь согласился, и генерал Данилов в длинной речи изложил свое мнение, которое сводилось к тому, что для общего блага России Государю необходимо отречься от престола. Примерно то же, но короче сказал генерал Саввич. Таким образом, весь вопрос об отречении был решен от 2 до 2 ч. 45 м. дня, т.е. в часа времени, тогда как вопрос об ответственном министерстве накануне решался от 9 ч. вечера до 12. ночи.

Пока Государь писал телеграмму, комендант станции передал мне, что только что получена телеграмма из Петрограда с известием, что в Псков с экстренным поездом едут Гучков и Шульгин. В 3 ч. ровно Государь вернулся в вагон и передал мне телеграмму об отречении в пользу наследника. Узнав, что едут в Псков Гучков и Шульгин, было решено телеграммы сейчас не посылать, а выждать их прибытия. Я предложил Государю лично сперва с ними переговорить, дабы выяснить, почему они едут, с какими намерениями и полномочиями. Государь с этим согласился, с чем меня и отпустил. Было очень важно знать настроение столицы и соответствует ли решение Государя действительно мнению Думы и Временного правительства. После этого я пошел в свой вагон и предупредил, что в случае необходимости я буду недалеко. Не прошло и часа после моего ухода, как ко мне пришел один из флигель-адъютантов и попросил вернуть Государю телеграмму. Я ответил, что принесу лично, и пошел в царский поезд и застал Государя и графа Фредерикса. Начался общий разговор, но телеграмму у меня не взяли, да и вообще о ней не было разговора, и я до сих пор не понимаю, почему ее хотели взять назад, а когда я принес, то о ней как будто и забыли.

Я чувствовал, что Государь мне не доверяет и хочет вернуть телеграмму обратно, почему я прямо заявил:

— Ваше Величество, я чувствую, Вы мне не доверяете, но позвольте последнюю службу все же сослужить и переговорить до Вас с Гучковым и Шульгиным и выяснить общее положение.

На это Государь сказал: хорошо, пусть останется, как было решено. Я вернулся к себе в вагон с телеграммой в кармане и еще раз предупредил коменданта, чтоб, как только приедут Гучков и Шульгин, вести их прямо ко мне в вагон. Возвращаясь к себе в вагон, я зашел к Воейкову, где у меня произошел довольно крупный разговор, даже не разговор, а я ему просто наговорил кучу истин примерно такого содержания:

— Я почти ничем не обязан Государю, но Вы ему обязаны во всем, и только ему, и Вы должны были знать, а это Ваша обязанность была знать, что творилось в России. И теперь на Вас ляжет тяжелая ответственность перед родиной, что Вы допустили события, [и позволили] прийти к такому роковому концу. Он так на меня и вытаращил глаза, но ничего не ответил, и я ушел к себе в вагон немного отдохнуть, предупредив коменданта, чтобы Гучкова и Шульгина по приезде провести прямо ко мне. Мне хотелось узнать от них в чем дело, и если они вправду приехали с целью просить Государя об отречении, то сказать им, что это уже сделано. Хотелось мне спасти насколько возможно престиж Государя, чтобы не показалось им, что под давлением с их стороны Государь согласился на отречение, а принял его добровольно и до их приезда. Я это сказал и Государю и просил разрешения сперва их повидать, на что получил согласие. Не помню, в котором часу это было, кажется, около 7 ч. вечера, ко мне снова пришли от Государя — просить назад телеграмму. Я ответил, что принесу лично, и стал одеваться. Когда послышался шум приближающегося поезда, тут же прибежал комендант и сообщил, что Гучков и Шульгин прибыли и уже направлялись ко мне в вагон, когда их по дороге перехватили и потребовали к Государю. Я оделся и пошел в поезд Государя и застал тот момент, когда Гучков излагал ход событий в Петрограде. Все сидели в закусочном отделении вагона-столовой у стола против Государя — Гучков, опустивши глаза на стол, рядом Шульгин, около которого я и сел между ним и Государем, а по ту сторону сидел граф Фредерикс. В углу, как я потом заметил, кто-то сидел и писал.

Речь Гучкова длилась довольно долго. Он подробно все изложил и в заключение сказал, что единственным выходом из положения он считает отречение Государя в пользу наследника. Здесь я сказал своему соседу Шульгину, что Государь уже решил этот вопрос, и с этими словами передал Его Величеству телеграмму об отречении, думая, что Государь развернет телеграмму (она была сложена пополам) и прочтет ее Гучкову и Шульгину. Каково было мое удивление, когда Государь взял телеграмму, спокойно сложил ее еще раз и спрятал в карман. После этого Государь обратился к членам Думы со следующими словами. Принимая во внимание благо Родины и желая ей процветания и силы, для доведения войны до победного конца он решил отречься от престола за себя и за Алексея:

— Вы знаете, — сказал Государь, — что он нуждается в серьезном уходе.

Все так и были огорошены совершенно неожиданным решением Государя. Гучков и Шульгин переглянулись удивленно между собой, и Гучков ответил, что такого решения они не ожидали, и просили разрешения обсудить вдвоем вопрос и перешли в соседнее столовое отделение. Государь удалился писать телеграмму. Вскоре я пошел к Гучкову и Шульгину и спросил их, к какому они пришли решению. Шульгин ответил, что они решительно не знают, как поступить. На мой вопрос, как по основным законам, может ли Государь отрекаться за сына, — они оба не знали. Я им заметил — как это они едут по такому важному государственному вопросу и не захватили с собой ни тома основных законов, ни даже юриста. Шульгин ответил, что они вовсе не ожидали такого решения Государя. Потолковав немного, Гучков решил, что формула Государя приемлема, что теперь безразлично, имеет ли Государь право или нет. С этим они вернулись к Государю, выразили согласие и получили от Государя уже подписанный манифест об отречении в пользу Михаила Александровича.

Разговоры затянулись почти до 12 ночи, а когда все стали расходиться, Гучков обратился к толпе у вагона со следующими словами: «Господа, успокойтесь, Государь дал больше, нежели мы желали». Вот эти слова Гучкова остались для меня совершенно непонятными. Что он хотел сказать — “больше, нежели мы желали”. Ехали ли они с целью просить об ответственном министерстве или отречении — я так и не знаю. Никаких документов они с собой не привезли. Ни удостоверения, что они действуют по поручению Государственной думы, ни проекта об отречении. Решительно никаких документов я в их руках не видел. Если они ехали просить об отречении и получили его, то незачем Гучкову было говорить, что они получили больше, нежели ожидали. “Я думаю, — заключил Рузский, — что они оба на отречение не рассчитывали”».

«Закончив свой рассказ, который длился от 3 до 7 ч., Н.В. [Рузский] спросил меня, не знаю ли я, с чем ехали Гучков и Шульгин в Псков. Я всегда думал, что они взяли проект манифеста об отречении, так, по крайней мере, я помню, говорил Караулов. Меня тоже все так уверяли, но положительно подтверждаю, что оба никаких документов с собой не привезли. Между прочим, как Гучков, так и Шульгин приехали в замечательно грязном, нечесаном состоянии, и Шульгин извинился за это неряшливое состояние перед Государем, что они три дня провели в Думе не спавши. Я потом им говорил: “Что Вы грязные приехали, это полбеды, но беда в том, что Вы приехали, не зная законов”.

И меч поднимет сын на старого отца…

Пройдут века; но подлости народной

С страниц Истории не вычеркнут года: —

Отказ Царя, прямой и благородный,

Позором нашим будет навсегда.

(Новое время. Белград, 1922. 21 мая. № 321; Бехтеев С.С. Песни русской скорби и слез. Белград, 1923.)

А.А.Бубликов позднее в своих воспоминаниях выражал удивление по поводу дальнейшей поездки Николая II в Ставку: «Что делал в это время царь? Царь, к великому моему удивлению, отправился из Пскова в Ставку. Как только я получил справку о назначении в Могилев для литерного поезда “А”, в котором царь путешествовал по России, я немедленно же телеграфировал Гучкову, с согласия которого это, конечно, только и могло произойти, чтобы высказать ему свое недоумение и опасение, как бы царь в Ставке не вздумал организовать сопротивление. Но Гучков спокойно ответил: “Он совершенно безвреден”. И действительно, он совершенно добросовестно подчинился своей участи. Последнее его приказание было ген. Иванову, который пытался прорваться в Петербург с двумя эшелонами георгиевских кавалеров, — прекратить сопротивление и подчиниться новой власти. Но все-таки разрешение уволенному в отставку царю свободно разъезжать по стране, направляться к войскам, среди которых могли оказаться и преданные ему, все это не могло не казаться странным с первого взгляда» (Бубликов А.А. Указ. соч. С. 47).

Письмо императора Николая Александровича матери вдовствующей императрице Марии Федоровне написано в 1905 году, в период событий, названных позже Первой русской революцией. Прошло всего несколько недель после того, как был подписан знаменитый "Манифест 17 октября".
Привожу текст письма полностью, за исключением двух последних абзацев, где говорится о родственниках из европейских монарших домов, передаются приветы дедушке датскому королю и поцелуи от внучек Марии Федоровне.

Милая, дорогая Мама,
От всего сердца благодарю тебя за твое доброе, длинное письмо, которое меня глубоко тронуло. Я чувствовал все это время твои молитвы за меня и знаю, что постоянно думаешь обо мне. так же как и мои мысли всегда окружают тебя. Хотя мы и в разлуке, но душою и сердцем вместе. Это сознание облегчает перенесение трудностей жизни!
2 ноября Миша прикатил в Петергоф на своем моторе, и мы переехали вместе сюда. В этот же день началась вторая забастовка железных дорог вокруг Петербурга; но она была не серьезная, так как все остальные дороги отказались от нее. Стачка на фабриках прекратилась потому, что рабочие на этот раз ничего не добились кроме голода для себя и своих семейств.
Знаменитый "Союз союзов", который вел все беспорядки, много потерял своего значения после этой забастовки!
Но вместе с этим, как ты, конечно, знаешь, внутри России начались аграрные беспорядки. Это самое опасное явление, вследствие легкости подбивать крестьян отнимать землю у помещиков, а также потому, что войск везде мало.
Армия из Манчжурии возвращается медленно из-за прекращения движения Сибирской ж.д. Три генерал-адъютанта были посланы для усмирения этих беспорядков: Струков, Дубасов и Сахаров. Сведений от них еще немного, но там, где они сами бывали, наступает спокойствие.
У меня каждую неделю раз заседает Совет Министров. Миша тоже присутствует. Говорят много, но делают мало. Все боятся действовать смело, мне всегда приходится заставлять их и самого Витте быть решительнее. Никто у нас не привык брать на себя и все ждут приказаний, которые затем не любят исполнять. Ты мне пишешь, милая Мама, чтоб я оказывал доверие Витте. Могу тебя уверить, что с моей стороны делается все возможное, чтобы облегчить его трудное положение. И он это чувствует. Но не могу скрыть от тебя некоторого разочарования в Витте. Все думали, что он страшно энергичный и деспотичный человек и что он примется сразу за водворение порядка прежде всего.
Он сам мне говорил еще в Петергофе, что как только манифест 17 окт. будет издан, правительство не только может, но должно решительно проводить реформы и не допускать насилий и беспорядков. А вышло как будто наоборот - повсюду пошли манифестации, затем еврейские погромы и, наконец, уничтожения имений помещиков!
У хороших и честных губернаторов везде было спокойно; но многие ничего не предпринимали, а некоторые даже сами ходили впереди толпы с красными флагами; такие, конечно, уже сменены. В Петербурге менее всего видно смелости власти и это, именно, производит странное впечатление какой-то боязни и нерешительности, как будто правительство не смеет не смеет открыто сказать. что можно и чего нельзя делать. С Витте я постоянно говорю об этом, но я вижу, что он не уверен еще в себе"...

Сергей Юльевич Витте

Письма Императора Николая Александровича, Императрицы Александры Федоровны и их детей из заточения родным и близким людям - своеобразный дневник жизни, страданий, непоколебимой веры в Промысел Божий, любви к России и надежды на ее возрождение.

Царское Село

Из письма Татьяны Николаевны - М. С. Хитрово (-бывшая фрейлина Высочайшего Двора, сестра милосердия Ее Величества лазарета в Царском Селе). 17 марта 1917 г.

«Сегодня утром у Анастасии - 40,1, у Марии - 38,7. Анастасия ничего не может есть, т. к. все идет обратно. Но обе страшно терпеливые и лежат спокойно. Анастасия еще глуха пока, так что приходится орать, чтобы она поняла, что говорим. Я уже почти совсем хорошо слышу, только на правое ухо не совсем. Помните, что Ваши и наши письма читаются».

Из письма Татьяны Николаевны - В. И. Чеботаревой (старшей сестре Ее Величества лазарета в Царском Селе). 9 апреля 1917 г.

«Милая Валентина Ивановна, Мама просит Вас дать на нашу пещерную церковь эту пелену и два воздуха, которые она сама вышила. И скажите о. Андрею, чтобы он это употреблял к лиловому облачению... Грустно, что теперь, поправившись, не можешь снова работать в лазарете . Так странно бывать утром дома, а не на перевязках. Кто теперь перевязывает? Вы ли на материале и старшей сестрой? А врачи все на месте и сестры солдатского отделения? Ольга и Мария все еще лежат. А мы гуляем с Папой и работаем на льду перед домом, раньше были недалеко от Знамения, а теперь дальше, так что церковь не видно. Ну, всего хорошего, всем сердечный привет». Из письма Александры Федоровны - А. В. Сыробоярскому (в 1916 г. - командир 15-го броневого дивизиона, полковник, трижды ранен, находился на излечении в Ее Величества лазарете в Царском Селе). 28 мая 1917 г. «Все можно перенести, если Его (Господа) близость и любовь чувствуешь и во всем Ему крепко веришь. Полезны тяжелые испытания, они готовят нас для другой жизни, в далекий путь.

Очень много Евангелие и Библию читаю, так что надо готовиться к урокам с детьми, и это большое утешение с ними потом читать все то, что именно составляет нашу духовную пищу, и каждый раз находишь новое и лучше понимаешь.

Завтра в 12 часов молебен. Татьяне будет 20 лет уже. Они здоровы все, слава Богу. Надо Бога вечно благодарить за все, что дал, а если и отнял, то, может быть, если без ропота переносить, будет еще светлее. Всегда надо надеяться. Господь так велик, и надо только молиться, неутомимо Его просить спасти дорогую Родину. Стала она быстро, страшно рушиться в такое малое время.

Вы видите, мы веру не потеряли, и надеюсь никогда не потерять, она одна силы дает, крепость духа, чтобы все перенести. И за все надо благодарить, что могло бы быть гораздо хуже... Не правда ли? Пока живы и мы с нашими вместе - маленькая крепко связанная семья. А они, что хотели?.. Да благословит и хранит Вас Господь на всех путях и да даст Он Вам внутренний мир и тишину«.

«Как тяжело читать газеты... Где мы? Куда дошли? Но Господь спасет еще Родину. В это крепко верю. Только где дисциплина? Сколько гадостей о Нем (Государе) пишут... Хуже и хуже, бросаю газеты, больно, больно все время. Все хорошее забыто; тяжело ругательства про любимого человека читать; несправедливость людей и никогда ни одного хорошего слова.... Не позволят, конечно, печатать, но Вы понимаете, что за боль . Когда про меня гадости пишут - пускай, это давно начали травить. Мне все равно теперь, а что Его оклеветали, грязь бросают на Помазанника Божия, это чересчур тяжело. Многострадальный Иов. Лишь Господь Его ценит и наградит Его за кротость. Как сильно внутри страдает, видя разруху. Этого никто не видит.

Разве будет другим показывать, что внутри делается; ведь страшно свою Родину любит, как же не болеть душой, видя, что творится. Не думала, что за три месяца можно такую анархию видеть, но надо до конца терпеть и молиться... Молиться, чтобы Он все спас. А Армия... плачешь, не могу читать, бросаю все и вспоминаю страдания Спасителя. Он для нас, грешных, умер, умилосердится еще, может быть. Нельзя все это писать, но это не по почте, и новый комендант (полк. Кобылинский) цензор, не будет меня бранить, я думаю, а Вы не теряйте веру, не надо, не надо, а то уже не хватит сил жить... Если награда не здесь, то там, в другом мире, и для этого мы и живем. Здесь все проходит, там - Светлая Вечность. О, верьте этому!

Царство зла теперь на земле. У кого совесть чиста, тот и клевету и несправедливость легче переносит. Не для себя мы живем, а для других, для Родины (так это и понимали). Больше, чем Он (Государь) делал, невозможно. Но раз сказали для общего блага... Но не верю, что Господь не вознаградит за это. А те, которые так гнусно поступили, им глаза будут открыты, у многих это уже и есть.

Психология массы - страшная вещь. Наш народ уж очень некультурен - оттого, как стадо баранов, идут за волной. Но дать им понять, что обмануты,- все может пойти по иному пути. Способный народ, но серый, ничего не понимает. Раз плохие везде работают на гибель, пускай хорошие стараются спасти страну . Плохие не станут лучше, но зато есть где-то хорошие, но, конечно, слабые «капли в море», как Вы их называете, но все вместе могут быть со временем поток очищающей воды и смоют всю грязь.

Надо кончать. Всегда за Вас молюсь. Храни Вас Бог. Всего, всего наилучшего, скорейшего выздоровления и душевного спокойствия«.

Из письма Александры Федоровны - М. М. Сыробоярской (мать А. В. Сыробоярского). 4 июня 1917 г.
«Погода стоит очень хорошая. Дети уже очень загорели, особенно Мария. Жизнь та же самая, учатся каждый день, надо побольше догнать, так как зимой болели, и притом время скорее проходит. ОН (Государь) и Алексей по утрам часок гуляют. От двух до пяти все, а Он с девочками от семи с половиной до восьми. Все-таки много на воздухе, и им это полезно всем. Физическая работа для Государя необходима, с детства к этому привык. С покойным отцом (Александром Ш) вместе лес пилили и рубили, так Он и теперь со своими людьми делает. Иногда, если хорошие солдаты, то помогают нести дрова.

Теперь у Него есть много времени читать, что последние годы редко удавалось . Он страшно историческую и военную литературу любит, но трудно после стольких лет быть без бумаг, телеграмм, писем... С покорностью, без ропота все переносит, Его касающееся, но как за Родину страдает... за Армию - это Вы и Александр Владимирович сами понимаете. Невыносимо тяжело видеть эту быструю разруху во всем... обидно, больно - вся работа пропала. Один Господь может еще любимую Родину спасти, и я не теряю эту надежду, хотя много еще тяжелого придется перенести.

Есть хорошие люди (хотя их мало). У меня вообще давно мало доверия к людям, слишком много зла видела в свою жизнь, но я Богу верю, и это главное. Ему все возможно. Но пора кончать. Храни Вас Бог. Крепко целую«.

Из письма Ольги Николаевны - З. С. Толстой (рожд. Бехтеева - сестра поэта С. С. Бехтеева, жена полковника П. С. Толстого). 6 июня 1917 г.
«... теперь в саду началась рубка сухих деревьев, пилим дрова и т.д. Огород процветает. Ели вчера нашу первую редиску. Она очень красная и очень вкусная». Из письма Татьяны Николаевны - З. С. Толстой.

23 июня 1917 г. «Мы по вечерам после обеда все тоже работаем, и Папа нам читает. Мы теперь кончаем шестой том книги „Le comte Monte-Cristo“, Alexandre Dumas. Вы знаете это? Страшно интересно. А раньше читали про разных сыщиков; тоже интересно». Из письма Ольги Николаевны - В. В. Комстадиус (жена генерал-майона Н. Н. Комстадиуса. Содержала в Царском Селе лазарет для раненых). 12 июля 1917 г. «Милая Вера Владимировна! Сердечно тронута и благодарю Вас за добрые пожелания. Все мои шлют Вам привет. Огород наш процветает. Мы также помогали уборке сена, и я немного научилась косить. Всего Вам хорошего».

Из письма Татьяны Николаевны - Великой княгине Ксении Александровне. 20 июля 1917 г.
«Спасибо тебе огромное, дорогая моя Крестная, за письмо. Рада, что вы все, слава Богу, здоровы, и за тебя, что ты, наконец, можешь иметь всех твоих мальчиков у себя. Мы тут все ничего. Папа получил твое письмо в день его отъезда, а больше - нет. Мы все хотели написать - да не знали, можно ли и как. Так как учителям к нам нельзя ходить, то уроки идут домашним способом. Мама и Папа тогда нам дают. С Настенькой читаем и играем на рояле.
Мы ходим в лес, где Папа с нашими людьми спиливают сухие деревья и колют на дрова. Мы помогаем и их носим, и складываем в сажени. Эта работа уже около 2-х месяцев, а раньше сами копали грядки, и вышел очень хороший огород, с которого едим. Грядок вышло около 60. По вечерам Папа нам каждый день читает вслух, а мы работаем или что-нибудь другое делаем.

Мы вчетвером ходим теперь бриться, т.к. волосы страшно лезли после кори, и у Марии больше полголовы вылезло - ужас, что такое, а теперь так удобно. Много очень и часто думаем о вас всех. Да хранит вас всех Господь«.

Из письма Татьяны Николаевны - Великой княгине Ксении Александровне. Июль 1917 г.
«Грустно, что мы не будем с вами в августе. Мы тут все ничего, только Мама не очень хорошо себя чувствует последние дни, так как было жарко и сердце из-за этого болит. Мы гуляем каждое утро и днем еще. Наши люди с нами ходят днем, т.к. смотрят за порядком. А другие помогают нам пилить старые сухие деревья. Ну и, конечно, несколько стрелков с винтовками и дежурный обер-офицер. Все как полагается Ар(естантам)...
До свидания, моя родная, милая тетя Ксения. Христос со всеми вами».

Запись в дневнике Государя: Воскресенье, 30 июля 1917 г.
«Сегодня дорогому Алексею минуло 13 лет. Да даст ему Господь здоровье, терпение, крепость духа и тела в нынешние тяжелые времена! Ходили к обедне, а после завтрака к молебну, к которому принесли икону Знаменской Божией Матери. Как-то особенно тепло было молиться Ее Святому Лику со всеми нашими людьми. Ее принесли и унесли через сад стрелки 3-его полка ...»

Отъезд Царской Семьи был назначен в ночь на вторник, 1 августа 1917 г. К часу ночи все собрались в полукруглом зале. Ночь проходила в томительном ожидании, только в пять утра подали автомобили, и Царская Семья, конвоируемая отрядом кавалерии, покинула Александровский дворец. Поезд был подан к маленькой станции Александровская, в трех верстах от Царского Села. Без десяти минут шесть 1(14) августа поезд отошел от станции.

Тобольск

6(19) августа 1917 г. - 7(20) мая 1918 г. Из письма Татьяны Николаевны - Великой княгине Ксении Александровне. 18 сентября 1917 г.

«Ужасно приятно, что у нас есть балкон, на котором солнце греет с утра до вечера, весело там сидеть и смотреть на улицу, как все ездят и проходят. Единственное наше развлечение. Из наших окон очень красивый вид на горы и на верхний город, где большой Собор.

По воскресеньям бывает обедница в зале, были два раза в церкви. Ты можешь себе представить, какая это была для нас радость после 6 месяцев, так как ты помнишь, какая неуютная наша походная церковь в Царском Селе. Здесь церковь хорошая. Одна большая летняя в середине, где и служат для прихода, и две зимние по бокам. В правом приделе служили для нас одних. Она здесь недалеко, надо пройти город и прямо напротив, через улицу. Мама мы везли в кресле, а то ей все-таки трудно идти. Грустно, что у нее все время сильные боли в лице, кажется, от зубов и потом от сырости .

А так все остальные здоровы. Что делаете целый день - как проводите время? Сидим все вместе по вечерам, кто-нибудь читает вслух. Завтракаем тоже все вместе, а чай пьем одни. Буду ждать от тебя писем. Всего, всего хорошего. Храни вас всех Господь. Целуем всех крепко, крепко; крепко, как любим. Молимся за вас. Любящая тебя очень,
твоя крестница Татьяна«

Из письма Александры Федоровны - А. А. Вырубовой. 20 декабря 1917 г. «Только обещайся мне сжечь все мои письма, так как это могло бы тебе бесконечно повредить, если узнают, что ты с нами в переписке. Люди все еще совсем сумасшедшие. Были в церкви в 8 часов утра. Не всегда нам позволяют. Занята целый день, уроки начинаются в 9 часов.

Закон Божий с Татьяной, Марией, Анастасией и Алексеем. Немецкий три раза с Татьяной и 1 раз с Мари и чтение с Татьяной. Потом шью, вышиваю, рисую целый день с очками, глаза ослабели, читаю хорошие книги, люблю очень Библию...

Грущу, что они могут гулять только во дворе, за досками... Он (Государь) прямо поразителен - такая крепость духа, хотя бесконечно страдает за страну, но поражаюсь, глядя на Него. Все остальные члены семьи такие храбрые и хорошие и никогда не жалуются... Маленький (Алексей) - ангел.

Я обедаю с ним, завтракаю тоже, только иногда схожу вниз. Священника для уроков не допускают. Во время служб офицеры, комендант и комиссар стоят возле нас, чтобы мы не посмели говорить. Священник очень хороший, преданный.

О, Боже, спаси Россию! Это крик души и днем и ночью - все в этом для меня - только не этот постыдный, ужасный мир... все должны страдать за все, что сделали, но никто этого не понимает... Учишься теперь не иметь никаких личных желаний. Господь милосерд и не оставит тех, кто на Него уповает. Какая я стала старая, но чувствую себя матерью этой страны и страдаю, как за своего ребенка, и люблю мою Родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения.
Ты знаешь, что нельзя вырвать любовь из моего сердца и Россию тоже, несмотря на черную неблагодарность к Государю, которая разрывает мое сердце, но ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет .

Господь, смилуйся и спаси Россию!... Страданье со всех сторон. Сколько времени никаких известий от моих родных. Но удивительный душевный мир, бесконечная вера, данная Господом, и потому всегда надеюсь. И мы тоже свидимся - с нашей любовью, которая ломает стены. Я временами нетерпеливая, сержусь, когда люди нечестны и обижают тех, кого люблю. Целую, благословляю, молюсь без конца«.

Из писем Николая II своей сестре, Великой княгине Ксении Александровне. 23 сентября 1917 г.
«Дорогая моя Ксения, недавно получил я твое письмо от 23 марта, ровно полгода тому назад написанное. В нем было два образка, один от тебя, другой от М. Труб. Благодарю за него сердечно и ее тоже. Давно, давно не виделись мы с тобой. Я тоже надеялся, что тебе удастся заехать к нам до Крыма. А как мы надеялись, что нас отправят туда же и запрут в Ливадии, все-таки ближе к вам. Сколько раз я просил об этом Керенского.
Мы постоянно думаем о вас всех и живем с вами одними чувствами и одними страданиями.
Да хранит вас всех Господь. Крепко обнимаю тебя, милая моя Ксения, Сандро и деток.
Твой старый Ники».

5 ноября 1917 г.
Милая, дорогая моя Ксения. От всей души благодарю тебя за доброе письмо от 15 окт., доставившее мне огромную радость. Все, что ты пишешь о здоровье Мама, теперь успокоило меня. Дай Бог, чтобы силы ее вполне восстановились и чтобы она берегла здоровье свое.

Мы только что вернулись от обедни, которая для нас начинается в 8 часов при полной темноте . Для того, чтобы попасть в нашу церковь, нам нужно пройти городской сад и пересечь улицу - всего шагов 555 от дома. Стрелки стоят редкою цепью справа и слева, и когда мы возвращаемся домой, они постепенно сходят с мест и идут сзади, а другие вдали сбоку, и все это напоминает нам конец загона, так что мы каждый раз со смехом входим в нашу калитку. Я очень рад, что у вас сократили охрану - «дюже надоело» и вам, и им, понятно. Бедные, сбитые с толку люди«.

24 января 1918 г.
«Дорогая милая моя Ксения. Сегодня день твоих именин, хотя я не нашел этого в календаре. Поздравляю Тебя от всего сердца и шлю мои пожелания Тебе здоровья и всех благ. С утра я ощущал потребность поговорить с Тобою письменно именно сегодня. Как часто мы проводили этот день вместе всей семьей и при иных обстоятельствах, более счастливых, чем нынешние. Бог даст, и эти пройдут. Живем по-прежнему тихо и постоянно вспоминаем о дорогой Мама и вас милых. Все дети с нового года переболели легкою краснухой. Теперь давно здоровы и продолжают выходить во всякую погоду. Последние дни были очень холодные, сильнейшая буря с 25-30-градусными морозами. Ветры проникают даже в дом, и температура некоторых комнат доходила до 7-8 градусов тепла, например, в зале и в моем кабинете. Но ко всему привыкаешь, одеваемся мы тепло и по утрам сидим в валенках - пока печи не растопятся. Отлично.
Время от чая до обеда обыкновенно занято репетициями разных пьес в разных комнатах, которыми занят весь наш кружок. Время проходит так незаметно. До сих пор играли французскую пьеску, теперь разучиваем русскую и английские. Я собираюсь играть с Ольгою и Мари в забавной шутке Чехова - «Медведь». Надеюсь, насмешим остальных. Хорошее упражнение для памяти. Ну вот, пока все. Христос со всеми вами . Всею душою Тебя любящий. Твой старый Ники.

Из письма Ольги Николаевне - Великой княжне Ксении Александровне. 6(19) февраля 1918 г.
«Тетя Ксения, милая, дорогая, я так обрадовалась твоему длинному письму. Слава Богу, что у вас в Ай-Тодоре все благополучно, у нас - также, пока что жаловаться нельзя. Солнце светит почти всегда, и здесь оно какое-то особенно яркое. Сейчас уже темно, но луна светит сильно и масса ярких звезд. Очень хорошие закаты. Снегу прибавило за последнее время, и гора наша процветает. То совсем небольшая, в уровень забора, но и это хорошо, так как сверху видим проходящих и проезжающих. Иногда некоторые останавливаются и глазеют, и если часовой сердитый, то он гоняет их вовсю.

Мы сейчас же и сами скатываемся, во-первых, чтобы не набиралась толпа, а потом, чтобы нас оттуда самих не попросили, что довольно скучно, но пока все благополучно. Иногда к нам приходит покататься мальчик Миша, которого взял на воспитание один из взводов 1-го полка, раз приходил другой, 4-го полка, или взводные собаки.
Как видишь, гостей немного, но милые. Пишу тебе, сидя в коридоре на сундуке, оно как-то теплее и уютнее.

Пора идти ко всем. Буду играть в бридж с Триной, Валей и Евг. Серг. Остальные играют в безик или работают. Папа читаем вслух Лескова.
Пора идти на репетицию. Всех обнимаем и шлем лучшие пожелания. Храни тебя Господь.
Твоя Ольга.

Из письма Александры Федоровны - А. А. Вырубовой. 13(26) марта 1918 г.
«Господь Бог дал нам неожиданную радость и утешение, допустив нам приобщиться Св. Христовых Тайн, для очищения грехов и жизни вечной. Светлое ликование и любовь наполняют душу.

Подумай, была 3 раза в церкви! О, как это утешительно было. Пел хор чудно, и отличные женские голоса; «Да исправится» мы пели дома 8 раз без настоящей спевки, но Господь помог . Так приятно принимать участие в службе. Батюшка и диакон очень просили нас продолжать петь, и надеемся устроить, если возможно, или удастся пригласить баса. Читаю газеты и телеграммы и ничего не понимаю. Мир, а немцы все продолжают идти в глубь страны,- им на гибель. Но можно ли так жестоко поступать? Боже мой! Как тяжело! Одну неделю сидели вечером одни, вышивали, и Он (Государь) читал нас о Св. Николае Чудотворце. Помнишь, мы вместе читали его жизнь? Father читает для себя теперь весь Ветхий Завет.

Исповедывались у другого батюшки (о. Владимир Хлынов), тот, который теперь всегда служит; была общая молитва с нашими людьми . Благословляю и нежно целую. Всем привет«.

Из письма Татьяны Николаевны - Великой княжне Ксении Александровне. 1(14) апреля 1918 г.
Душка, милая Тетя Ксения. Вот обрадовались твоему письму. Спасибо большое. Столько времени не было от вас известий, а слухов в газетах так много, что - вот и все.

У нас пока все слава Богу, более или менее благополучно. Сюда понаехало, конечно, много пакостников и т.д. красногварда и пр., ну и держат нас опять строже. Из того дома перевели всех сюда, порядочно тесно, ну да ничего, Бог даст... Погода весенняя: снег хорошо тает и воды всюду много. Солнце отлично греет, и мы уже начали загорать. Сегодня было 7 град.в тени и сильный ветер. Да, мы все ужасно вас жалеем и массу хорошего мысленно говорим. Могу себе представить, как тяжело было покидать Ай Тодор... И Вам даже нельзя видеть Т.О. и Ирину. Такое свинство, но ничего не поделаешь.

Была у нас утром в 11 час.30 мин. обедница, и вчера всенощная. Интересные новости. Знаешь, наших людей больше выпускать не будут, чтоб было как в Царском Селе. Не понимаю зачем; когда нас с прошлого года совершенно так же и держат, и для чего других так притеснять, совершенно не понимаю, и, по-моему, ни к чему.

Как забавно одеты, т.е вооружены красногв. - прямо увешаны оружием, всюду что-нибудь висит или торчит.
Вам, наверное, тоже делают вещи, так сказать, для Вашей пользы, да? Надеюсь, Вам удастся поговеть на Страстной? Теперь кончаю. Авось, получишь это письмо. Все крепко, крепко Тебя целуем и обнимаем. Храни Вас Бог.
Твоя Ольга.«

Из письма Александры Федоровны -А.А. Вырубовой. 8(21) апреля 1918 г.
«Родная моя! Горячо благодарим за все: яички, открытки, маленький - за шоколад, птичку, за чудный образ - стоял за службой на столе. Спасибо маме за стихи, ноты, книжку. Всех благодарим. Снег шел опять, но яркое солнце. Ножке Алексея медленно лучше, меньше страданий, ночь была лучше, наконец. Ждем сегодня обыска; приятно.

Не знаю, как с перепиской дальше будет, надеюсь, возможно. Молись за твоих дорогих. Атмосфера электрическая кругом, чувствуется гроза, но Господь милостив и охранит от всякого зла. Сегодня будет обедница, но все-таки трудно не бывать в церкви. Ты это лучше всех знаешь, мученица моя маленькая. Не посылаю через А., так как она обыска ждет. Грустно вечно твои письма жечь; от тебя все такие хорошие, но что делать? Не надо привязываться к мирским вещам...

Ужасно грустно, что Осоргин погиб, а кто еще? Сколько несчастных жертв! Невинные, но они счастливее на том свете. Хотя гроза приближается - на душе мирно - все по воле Божией. Он все к лучшему делает. Только на Него уповать. Слава Ему, что маленькому легче. Храни тебя Христос. Благословляю, обнимаю, ношу в сердце, желаю здоровья, крепости духа. Всем привет от вечно тебя любящей старой М.«

Екатеринбург
Из письма Марии Николаевны - З. С. Толстой. 4(17) мая 1918 г.
«Ужасно было грустно, что нам ни разу не удалось быть в Соборе и приложиться к мощам св. Иоанна Тобольского».

Из письма Ольги Николаевны:
«Отец просит передать всем тем, кто Ему остался предан, и тем, на кого они могут иметь влияние, чтобы они не мстили за Него, так как Он всех простил и за всех молится, и чтобы не мстили за себя и чтобы помнили, что то зло, которое сейчас в мире, будет еще сильнее, но что не зло победит зло, а только любовь».

Хронологический перечень событий крестного пути Царственных Мучеников:

22 февраля (7 марта - нов.ст.) 1917 г. - отъезд Государя Императора в Ставку, послуживший сигналом для начала революционных действий.

27 февраля (12 марта) 1917 г. - образование Временного комитета Государственной Думы и Совета рабочих (и солдатских) депутатов и захват ими власти в Петрограде.

8(21) марта 1917 г. - арест Государя Императора в Могилеве. Арест Государыни Императрицы и Августейших детей
В Царском Селе.

13(26) апреля 1918 г. - увоз из Тобольска Государя Николая Александровича, Государыни Александры Федоровны и Великой Княжны Марии Николаевны.

17(30) апреля 1918 г. - прибытие Государя, Государыни и Великой Княжны Марии Николаевны в Екатеринбург.

7(20) мая 1918 г. - отъезд из Тобольска Цесаревича Алексея, Великих Княжен Ольги, Татьяны и Анастасии на пароходе «Русь».

Почти год и четыре месяца Царская Семья жила под стражей:
- почти полгода в Царском Селе,
- свыше 8 месяцев в Тобольске,
- последние два с половиной месяца - в Екатеринбурге.

Русский император Николай ІІ один из немногих царственных особ в мире, которому посчастливилось жениться по любви.

В июне 1884 года, в 12 лет, Алиса (урождённая принцесса Алиса Виктория Елена Луиза Беатрис Гессен-Дармштадская, четвёртая дочь великого герцога Гессенского и Рейнского Людвига IV и герцогини Алисы, дочери английской королевы Виктории) впервые посетила Россию, когда её старшая сестра Элла (в православии — Елизавета Федоровна) сочеталась браком с великим князем Сергеем Александровичем. Вторично она прибыла в Россию в январе 1889 года по приглашению великого князя Сергея Александровича. Пробыв в Сергиевском Дворце (Петербург) шесть недель, принцесса познакомилась и обратила на себя особое внимание наследника цесаревича Николая Александровича.
В начале 1890-х годов против брачного союза Алисы и цесаревича Николая были родители последнего, надеявшиеся на его брак с Еленой Луизой Генриеттой, дочерью Луи-Филиппа, графа Пражского. Ключевую роль в устройстве брака Алисы с Николаем Александровичем сыграли усилия её сестры, великой княгини Елизаветы Фёдоровны, и супруга последней, через которых осуществлялась переписка влюблённых. Позиция императора Александра и его супруги изменилась ввиду настойчивости цесаревича и ухудшающегося здоровья императора; 6 апреля 1894 года манифестом было объявлено о помолвке цесаревича и Алисы Гессен-Дармштадтской.
До конца своих дней, так печально окончившихся, царственные супруги сохранили нежное, трогательное отношение друг к другу.
До наших дней дошли дневники, личные записи и письма императрицы Александры Федоровны. Все письма к императору Николаю пропитаны нежностью и любовью. Мне хотелось бы привести здесь несколько писем императрицы взятых из издания 1922 года увидевшего свет в Берлине на старорусском языке.

№1.

Мое милое сокровище, мой родной,

Ты прочтешь эти строки, когда ляжешь в кровать в чужом месте, в незнакомом доме. Дай Бог, чтобы путешествие было приятным и интересным, и не слишком утомительным и чтобы не слишком много пыли. Я так рада, что у меня есть карта, так что я могу следить за тобой ежечасно. Мне будет очень сильно недоставать тебя, но я рада, что два дня ты будешь отсутствовать, получишь новые впечатления и ничего не услышишь об историях Ани (А.А. Вырубова, рожденная Танева, подруга Императрицы и одна из яростных поклонниц Распутина). Мое сердце болит, мне тяжело: неужели доброта и любовь всегда так вознаграждаются? Сперва черная семья (очевидно «черногорки», жены Великих князей Петра и Николая Николаевичей), а теперь вот она… Всегда говорят, что нельзя достаточно любить: мы отдали ей наши сердца, наш домашний очаг, даже нашу личную жизнь, а что мы от этого приобрели? Трудно не испытывать горечи, таким это кажется жестоким и несправедливым.
Пусть Бог смилостивится и поможет нам. У меня такая тяжесть на сердце. Я в отчаянии, что она (Аня) причиняет тебе беспокойство и вызывает неприятные разговоры, не дающие тебе покоя. Постарайся не думать об этом эти два дня. Благословляю и крещу тебя. Крепко обнимаю тебя в своих объятиях. Целую всего тебя с бесконечной любовью и нежностью. Завтра утром, часов в 9, я буду в церкви и попробую снова пойти в четверг. Молитва за тебя помогает мне, когда мы в разлуке. Я не могу привыкнуть, что тебя не здесь, в доме, пусть и на такое короткое время, хотя при мне наши пять сокровищ.
Спи хорошо, мое солнышко, мой драгоценный, тысячу нежных поцелуев от твоей верной жены.
Благослови и храни тебя Боже.

№3.

Мой родной, мой милый,

Я так счастлива за тебя, что ты в конце концов смог уехать, так как я знаю, как глубоко ты страдал все это время. Твой беспокойный сон доказывал это. Я специально не касалась этого вопроса, так как знала и прекрасно понимала твои чувства и в тоже момент понимала, что тебе лучше не быть сейчас во главе армии. Это путешествие будет для тебя небольшим утешением, и я надеюсь, что тебе удастся увидеть многие войска. Я могу себе представить их радость при виде тебя и так же все твои чувства, и горюю, что я не могу быть с тобой и видеть все это. Более, чем когда-либо, тяжело проститься с тобой, мой ангел. Пустота после твоего отъезда так чувствительна, и тебе также, я знаю, несмотря на все, что тебе придется делать, будет недоставать твоей маленькой семьи и дорогого «Агнюшки» (наследник). Он теперь скоро поправится, раз наш Друг (Григорий Распутин) его осмотрел; и это для тебя будет облегчением.
Только бы были хорошие известия, пока тебя нет, так как у меня сердце обливается кровью при мысли о том, что тебе приходится в одиночестве переносить тяжелые известия. Уход за ранеными - мое утешение. Вот почему я даже хотела в последнее утро туда отправиться, пока ты не принимал, чтобы сохранить свою бодрость и не расплакаться перед тобой. Облегчать хоть немного их страдания - помогает болящему сердцу. Помимо всего, что мне приходится испытывать вместе с тобой и с нашей дорогой страной, и народом нашим, я страдаю за мой «небольшой старый дом» и за их войска, и за Эрни и Ирину (принц и принцесса Гессенские, брат и сестра императрицы), и многих друзей, испытывающих там горе. Но сколько теперь проходить через это! А потом, какой стыд, какое унижение думать, что немцы могут вести себя так, как они себя ведут!
С эгоистической точки зрения я страшно страдаю от этой разлуки. Мы не привыкли к ней, и я так бесконечно люблю моего драгоценного милого мальчика. Вот уже скоро двадцать лет, что я принадлежу тебе, и какое блаженство это было для твоей маленькой женушки!
Как хорошо будет, если ты увидишь дорогую Ольгу (сестру царя, Ольгу Александровну, жену принца Петра Ольденбургского). Это ее подбодрит и для тебя тоже будет хорошо. Я тебе дам письмо и вещи для раненых, чтобы ты передал ей.

Любовь моя, мои телеграммы не могут быть очень горячими, так как они проходят через столько военных рук, но ты между строками прочтешь всю мою любовь и тоску по тебе.

Мой милый, если ты почувствуешь себя не очень хорошо, непременно позови Федорова (лейб-хирург), и присматривай за Фредериксом (министр Двора).
Мои усердные молитвы следуют за тобой днем и ночью. Пуст Господь хранит тебя, пусть он оберегает, руководит и ведет тебя, и приведет тебя здоровым и крепким домой.
Благословлю и люблю тебя, как редко когда-либо кто любил, целую каждое дорогое местечко, прижимаю тебя нежно к моему сердцу.

Навсегда твоя жена

Образ будет лежать этой ночью под моей подушкой, прежде чем я перешлю тебе его с моими горячим благословением.

№4
Царское Село, 20 сентября 1914г.

Мой дорогой,
Я отдыхаю в кровати перед обедом, девочки пошли в церковь, а Беби (наследник) заканчивает обедать. У него только изредка легкие боли. Ах, любовь моя, было так тяжело прощаться с тобой и видеть твое одинокое бледное лицо, с большими грустными глазами, в окне вагона. Мое сердце говорило: возьми меня с собой. Если бы только Н.П.С. (Н.П. Саблин, морской офицер, флигель-адъютант) бы с тобой или Мордв. (Мордвинов), если бы около тебя был молодой любящий человек, ты бы чувствовал себя менее одиноким, и тебе было бы «теплей».
Я пришла домой и потом не выдержала: расплакалась, молилась, потом легла и курила, чтобы оправиться. Когда мои глаза стали более прилично выглядеть, я пошла к Алексею и лежала некоторое время около него на диване, в темноте. Отдых успокоил меня, так как я была утомлена во всех отношениях.
В четверть пятого я спустилась, чтобы видеть Лазарева и дать ему маленькую икону для полка. Девочки работали в складе. В четыре с половиной Татьяна (Великая Княжна) и я принимали Нейдгардта (заведовавшего делами «Татьянинского комитета») по делам ее комитета. Первое заседание будет в Зимнем Дворце в среду после молебна. Я опять не буду принимать участия.
Это утешительно видеть, как девочки работают одни. Их лучше узнают, и они научатся быть полезными.
Во время чая я читала доклады и потом получила, наконец, письмо от Виктории (английская королева, бабушка Александры Федоровны) с датой 1/13 сентября. Оно долго шло с курьером. Я выписываю то, что может тебя заинтересовать:
«Мы пережили тревожные дни во время продолжительного наступления союзных войск во Франции. Совершенно между нами (так что милая не рассказывай об этом), французы вначале предоставили английской армии выдержать весь напор сильной немецкой атаки с фланга, и, если бы английские войска были бы менее упорны, не только они, но и все французские силы были бы разгромлены. Теперь это исправили, и два французских генерала, которые были в этом деле виновны, смещены Жоффром и заменены другими. У одного из них имел нашли в кармане шесть нераспечатанных записок от английского главнокомандующего Френча. Другой в ответ на призыв о помощи все время сообщал, что лошади его слишком устали. Это уже, однако, дело прошлое, но оно стоило нам жизни и свободы многих хороших офицеров и солдат. К счастью, удалось скрыть это, и здесь большей частью не знают о случившемся.». «500.000 новобранцев, которые требовались, почти собраны, они целыми днями успешно занимаются. Многие представители высших классов поступили в войска и дают хороший пример остальным. Говорят о том, чтобы призвать еще 500.00, включая контингент из колоний. План по перевозке индийских войск, чтобы они дрались в Европе, мне не очень нравится, но это отборные полки и, когда они служили в Китае и Египте, они показали прекрасную дисциплину, так что сведущие люди уверены, что они будут вест себя хорошо, не будут грабить или совершать убийства. Все высшие офицеры - англичане. Друг Эрни, магараджа Бисканира прибывает со своим собственным контингентом. В последний раз я его видела в качестве гостя у Эрни в Вольфсгартене. Джорджи (принц Баттенбергский) написал нам отчет о своем участии в морской деле под Гельголандом. Он командовал на передней башне и выпустил целый ряд снарядов. Его начальство говорит, что он действовал хладнокровно и рассудительно. С. (вероятно, Churchill) говорит, что попытка разрушить доки Кильского канала (одних мостов едва ли достаточно) посредством аэропланов, постоянно обсуждается в Адмиралтействе. Но это очень трудно выполнить, так как все хорошо защищено, и приходится ждать благоприятного случая, иначе попытка может не удастся. Большое несчастье, что единственный проход в Балтийское море для броненосцев, которым можно пользоваться, - это Зунд, недостаточно глубокий для броненосцев и больших крейсеров. В Северном море немцы разбросали мины на большом расстоянии, причиняя опасность нейтральным торговым судам, и теперь, когда подули первые сильные осенние ветры, они плывут, так как они не на якорях, и будут прибиваться к голландским, норвежским и датским берегам (будем надеется - так же к германским).»
Виктория шлет теплый привет. Солнце сегодня после полудня светит так ярко, но только не в моей комнате. За чаем было грустно и странно, и кресло казалось печальным, в нем не сидел мой дорогой. Мари и Дмитрий обедают у нас, так что я перестану писать и немного закрою глаза, и закончу писать сегодня вечером.
Мари и Дмитрий были в хорошем расположении духа, они ушли в 10 часов, чтобы успеть к Павлу. Беби тревожился и заснул только после 11, но вильных болей у него не было. Девочки пошли спать, а я сделала сюрприз Анне, лежавшей на диване в большом дворце. У нее теперь закупорка вен, так что княжна Гедройц снова была у нее и сказала ей лежать спокойно несколько дней. Она ездила в город на автомобиле, чтобы увидеться с нашим Другом (Григорий Распутин), и это утомило ее ногу.
Я вернулась в 11 и легла спать. Инженер механик, кажется, недалеко (по-видимому, условное выражение, касающееся здоровья императрицы). Мое лицо завязано, так как челюсть слегка болит, глаза все еще болят и распухли. А сердце тоскует по самому драгоценному существу на земле, принадлежащем Sanny (так императрицу называла королева Виктория). Наш Друг счастлив за тебя, что ты поехал и был так рад видеть тебя вчера. Он всегда боится, что Bonheur (по-видимому условное имя), т.е. галки, хотят, чтобы он достал трон п . (Польский?) или Галицкий. Это их цель. Но я сказала Ане, чтобы она его успокоила, что даже из чувства благодарности, ты бы этого никогда не сделал. Григорий любит тебя ревностно и не выносит, когда Н. (В.кн.Николай Николаевич) играет какую-либо роль. Ксения (сестра императора, жена В.кн. Александра Михайловича) ответила на мою телеграмму. Она грустит, что не видела тебя до твоего отъезда. ЕЕ поезд уехал.
Я ошибалась: Шуленберг не может быть здесь ранее завтрашнего дня или вечера, так что я встану, чтобы только пойти в церковь, немного позднее.
Посылаю тебе шесть маленьких предметов, чтобы ты кое-кому сделал подарки. Может быть Иванову (генерал Н.И. Иванов), Рузскому или кому захочешь. Их придумал Ломан. Эти блестящие мешки должны защищать от дождя и от грязи.
Милый, теперь я заканчиваю и оставляю письмо за дверью, оно должно быть отправлено утром в половине девятого. Прощай, моя радость, мое солнышко, Ники, дорогое мое сокровище. Беби тебя целует, и жена покрывает тебя нежными поцелуями. Господь тебя благослови, храни и укрепи тебя. Я целовала и благословляла твою подушку, все что у меня в мыслях и в молитвах, нераздельно с тобой.

Твоя Alix .

Поговори с Федоровым (лейб-хирург) о докторах и студентах.
Не забудь сказать генералам, чтобы они перестали ссориться.
Всем привет, надеюсь, что бедный Фредерикс в порядке. Посмотри, чтобы он ел только легкую пищу и не пил вина.

№8

Мой самый любимый из любимых,
Опять приближается час разлуки, и сердце болит от горя. Но я рада, что ты уедешь и увидишь другую обстановку, и почувствуешь себя ближе к войскам. Я надеюсь, что тебе удастся в этот раз увидеть больше. Мы будем с нетерпением ждать твоих телеграмм. Когда я отвечаю в Ставку, я чувствую робость, потому что уверена, что масса офицеров читает мои телеграммы. А значит нельзя писать так горячо, как хотелось бы. Для меня служит утешением мысль, что в этот раз с тобой находится рядом Н.П.. Ты почувствуешь себя менее одиноким. Ведь он - часть всех нас. Вы с ним одинаково понимаете многие вещи и одинаково смотрите на многое, и он бесконечно благодарен и счастлив, что может с тобой отправиться, так как он чувствует себя таким бесполезным в городе, когда все его товарищи на фронте.
Слава Богу, что ты можешь уехать, чувствуя себя совершенно спокойным насчет нашего дорогого Беби. Если бы что-нибудь случится, я буду писать: ручка, все в уменьшительном, тогда ты будешь знать, что я пишу все про Агунюшку.
Ах, как мне будет тебя недоставать. Я уже чувствую такое уныние эти два дня и на сердце так тяжело. Это стыдно, так как сотни людей радуются, что скоро увидят тебя, но когда так любишь, как я, нельзя не тосковать по своему сокровищу.
Завтра двадцать лет, как ты царствуешь, и как я стала православной. Как годы пробежали, как много мы вместе пережили! Прости, что я пишу карандашом, но я на диване, а ты еще исповедуешься. Еще раз прости свое солнышко, если она чем-нибудь тебя огорчила или причинила тебе неприятности, поверь, что никогда это не было умышленно.
Слава Богу, мы завтра вместе примем святое причастие, это даст нам силу и покой. Пусть Бог даст нам успех на суше и на море и благословит наш флот.
Ах, любовь моя, если ты хочешь, чтобы я побыла с тобой, пошли за мной, Ольгой и Татьяной. Мы как то так мало видим, друг друга, а так много есть о чем поговорить, о чем хотелось бы поговорить и расспросить, а к ночи мы так устаем, а утром мы торопимся.
Я закончу это письмо утром.
Как было прекрасно вместе пойти в этот день к святому причастию, и это яркое солнце пусть оно сопутствует тебе во всем. Мои молитвы и мысли, и нежнейшая моя любовь сопровождают тебя на всем пути. Дорогая любовь моя, Бог да благословит и хранит тебя и пусть Святая Дева защитит тебя от всякого зла. Мои нежнейшие благословения. Без конца целую и прижимаю тебя к сердцу с безграничной любовью и нежностью. Навсегда, мой Ники,

твоя маленькая женушка.

Читая письма Царственной Четы,
Невольно попадаешь в мир прекрасный,
Мир изумительной, хрустальной чистоты -
Любовь - как отблеск Неба - ясный...

О силе любви двух этих людей написано множество строк, свидетельствуют об этом и 630 писем, найденных в чемоданчике последней русской царицы, цинично обнародованных большевиками. «О, если бы наши дети были столь же счастливы в своей семейной жизни!» — писала Александра Федоровна в одном из своих писем. А ведь по характеру, да и по внешнему виду Александра была полной противоположностью своему мужу. Высокая, стройная, с царственной осанкой и большими грустными глазами — она выглядела настоящей царицей, казалась олицетворением властности и величественности. Осознания своего высокого положения она никогда не теряла, разве только в детской.

Ее письма к Николаю Александровичу — это самое точное свидетельство, которое мы имеем о внутренней жизни прекрасной молодой девушки, ставшей позже Императрицей Всероссийской.

Я не могу быть без Тебя,
Без веры жить не стану,
Бежит мой разум от меня,
И силы оставляют.

Но Ты — спасенье для меня,
Любовь и красота.
И вновь черпаю силы я,
Коснувшись лишь Тебя.

Ничто так не смягчает и не украшает жизнь, как молитва.

¯¯¯¯¯
Сердца тянутся друг к другу, говоря о своих родственных интересах, души — говоря о божественном.

¯¯¯¯¯
Имейте милосердие к тем, кому Бог послал горькое испытание быть в разлуке со своими любимыми.

¯¯¯¯¯
Господь Бог с тобой, куда бы ты ни шел.

p.s. Переписка начинается по возвращении Цесаревича Николая Александровича в Россию после его обручения 18 апреля 1894 года с Принцессой Аликс в Кобурге в Германии.

О, как я мечтаю прижать тебя к своему сердцу, поцеловать твою милую голову, любовь моя. Без тебя я чувствую себя такой одинокой. Да благословит тебя Бог, мое сокровище, и пусть Он хранит тебя и даст тебе сон…

Ты знаешь, что мои мысли с тобой, и я скучаю по тебе. Бесценный мой. Скажи своим дорогим родителям и всем близким, что я их очень люблю… Целую тебя много раз… и остаюсь, дорогой мой, нежно тебя любящая,

Твоя девочка, Аликс.

Твое дорогое фото стоит передо мной и заставляет чувствовать мое одиночество, а слова на нем делают меня такой счастливой.

Все твои фотографии смотрят на меня большими красивыми глазами. О, если бы ты только был здесь, и я могла прижать тебя к своему сердцу… Да, любимый, так ужасно было на вокзале в присутствии всех прощаться с тобой холодно. Я должна была обдумать все до твоего приезда. Никогда не забуду эти первые дни и как по-свински я вела себя по отношению к тебе, прости меня, моя любовь. О, если бы только ты знал, как я тебя обожаю, и годы только усилили мою любовь к тебе, и я желаю только одного: быть достойной твоей любви и нежности. Да благословит тебя Бог, моя дорогая любовь.

Множество нежных поцелуев от твоей глубоко преданной маленькой девочки, Аликс.

Твоя невеста! Как необычно это звучит, милый. Я все время думаю о тебе.

Драгоценнейший Ники,

…Как только я заканчиваю одно письмо тебе, хочется начать следующее. Я старая болтушка, а когда ты рядом, немею, как старая сова. Если бы ты мог рекомендовать какую-нибудь хорошую книгу, перевод с русского, которую ты хотел бы, чтобы твой глупый лягушонок прочитал, пожалуйста, сделай это…

Ах, мы должны быть терпеливы и не ворчать, но я чувствую себя ужасно одинокой и мечтаю, чтобы ты обнял меня своими сильными любящими руками. Когда знаешь, что тебя любят, появляется больше интереса к жизни.

Могу себе представить, как ты рад, что уже дома и можешь поцеловать своих родителей и получить их благословение. Счастлив тот, у кого есть родители! Так мило было со стороны твоей матери попросить меня не называть ее больше тетей. Я с радостью буду говорить “мать” и “отец”, но не смогу выговорить “мама” и “папа”. Эти слова так живо напоминают мне прошлое и заставляют больше чем обычно тосковать по своим дорогим родителям. Но твои родители всегда будут моими, и я буду любить и почитать их…

“Жена,” — как непривычно это звучит. Я все еще не могу себе представить, что старая сова будет твоей! Если бы только она была достойна тебя и могла действительно помочь и утешить. Но она сделает все, что в ее силах… Я слышу, как внизу, в городе, играет старый орган. Это напоминает мне детство. Кажется, это было так давно, так много произошло с тех пор. Такие незабываемые утраты, а сейчас эта радость!..

“Любовь — это единственное на земле, что мы никогда не теряем. Это как холодная река, которая становится шире и глубже, приближаясь к морю, и которая заставляет зеленеть все поля. Там, где она протекает, распускаются прекрасные цветы. Когда-то давно она протекала через рай и ее называли Рекой Жизни”.

Да, действительно, любовь — это величайшее благо на земле. И достоин жалости тот, кто ее не знает. Но я должна торопиться… До свиданья, мой любимый. Мой истинно дорогой, лучший из живущих на земле.

Да благословит тебя Бог ныне и во веки веков. Много нежных поцелуев от вечно любящей Аликс

…Я получила твое письмо, за которое много раз тебя с любовью целую и горячо благодарю. Ты представить не можешь, как счастлива я была получить его и известие о том, что твои родители согласны… Я чувствую себя другим человеком после того, как пришло твое письмо, и все эти дорогие мне слова и цветы… Они с нетерпением ожидают встречи с тобой, они все тебя очень любят. Ну, я думаю, я могу это понять. Поросенок ты этакий. Все из-за тебя голову теряют.

Со множеством нежных поцелуев и благословением, остаюсь всегда глубоко тебе преданная малышка, Аликc

…Доброе утро, мой милый мальчик — мой день рождения! 22! О, как я хочу, чтобы ты был здесь, любимый мой! А твой великолепный браслет — как ты, непослушный проказник, осмелился мне подарить такую чудесную вещь — меня это смущает. И твое дорогое письмо — ты так действительно меня испортишь. Много нежных поцелуев, и еще раз мое сердечное спасибо.
Твоя глубоко любящая, Аликс.

Мысль о завтрашнем расставании делает меня несчастной. О, любовь моя, что я буду делать без тебя? Я сейчас так привыкла быть всегда рядом с тобой, что буду чувствовать себя совершенно потерянной… Да благословит тебя Бог и хранит тебя в твоем путешествии и благополучном возвращении домой. Обязательно скажи Маме, как счастливы мы были, что, благодаря ее желанию, ты поехал на серебряную свадьбу дяди. Ведь это дало нам возможность провести еще два дня вместе.

В следующем году в это время — даст Бог — я всегда буду ходить с тобой, и тогда буду еще полнее принадлежать тебе. Ты поможешь мне понять все, чтобы я могла любить твою религию так же, как и ты.

Солнечный луч мне упал на бумаги,
И я шепчу: "Соскользни с него милый..."
Сердце моё без тебя истомилось.
Боже, подай для разлуки отваги!

Как горячо за тебя я молилась,
Наши молитвы вновь встретятся, слышишь?!
Нет между нами притворства - путь ближе, -
Радость доверия с чувствами слилось.

Благословляю всем сердцем, любимый.
Наши кресты - это лестница в Небо!
Мой дорогой, Ники, Богом хранимый,
Только Господь знает, что на потребу...

Любовь - Жар-Птицу - вечную, святую -
Они в сердцах замкнули навсегда.
И плачет сердце в радости, ликуя,
В разлуке - в муках - сладостно тоскует -
Не растеряли нежность сквозь года!

Любовь, что шла чрез муки и страданья,
Сильней цвела в терновых испытаньях,
Не запятнала Ангелов сердца.
Любовь - что удостоилась венца!

О, Ники, мои мысли полетят вслед за тобой, и ты будешь чувствовать, как твой Ангел-Хранитель парит над тобой. И хотя мы разлучены, наши сердца и мысли вместе, мы связаны друг с другом невидимыми прочными узами, и ничто не может разъединить нас. Я думаю, что расставание — одна из самых тяжелых вещей в жизни: улыбаться, когда сердце разрывается! Мне невыносимо думать об этом. О, дорогой Ники, как я тебя люблю с каждым днем все больше и больше. Безграничная истинная преданность, почти невыразимая словами. Я только снова и снова могу повторять: “Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя, обожаю и преклоняюсь пред тобой”.

Моя бесценная дорогая, маленькая Алики,Вокруг меня все фотографии моей милой, которые я распаковал, и они, вместе с воспоминаниями о твоем пребывании здесь, скрашивают мое одиночество.

Милая… знай, что я тебя воистину люблю с каждым днем сильнее и больше!

Дорогая, не считай меня глупым, но я не могу начать ни одного письма, не повторив то, что постоянно чувствую и о чем думаю: я люблю тебя, я люблю тебя. О, милая, что это за сила, которая навсегда сделала меня твоим пленником? Я ни о чем не могу думать, кроме тебя, моя родная, и я отдаю свою жизнь в твои руки, большего я не могу отдать. Над моей любовью, каждой ее капелькой, ты имеешь полную власть! Хоть мы и в разлуке, но наши души и мысли едины, не правда ли, дорогая? О, моя Алики, если бы ты только знала, сколько счастья ты мне дала, ты была бы рада и ничто не потревожило бы мира твоего сердца. Как бы мне хотелось быть рядом с тобой, шептать тебе на ушко нежные слова любви и утешения...

И, милая, пожалуйста, всегда пиши мне, если тебе понадобиться что-то узнать. Говори прямо и откровенно. Никогда не бойся сказать мне все, что захочешь. Мы должны все знать друг о друге и всегда помогать друг другу, правда ведь, дорогая?
…С самой горячей любовью и нежнейшими поцелуями,
остаюсь твой преданный и глубоко любящий, Ники.
Да благословит тебя Бог.

Да, чадо мое, действительно, наши души и помыслы едины, несмотря на разлуку, ведь только тела разлучены. Наши души и сердца вместе, и ничто не может их разделить. Милый, не терзайся, что, хотя и невольно, ты якобы заставил меня мучиться. Наоборот, твоя великая любовь помогает мне все переносить. Мы можем только молиться, чтобы Господь помог мне, и мне помогает также мысль о тебе. Я знаю, что полюблю твою религию. Помоги мне быть хорошей христианкой, помоги мне, моя любовь, научи меня быть похожей на тебя. Молись за меня, любимый. Так приятно, что я могу все тебе рассказать, и ты понимаешь меня…

Сегодня четыре месяца со дня нашей помолвки, и мысли мои летят назад в Кобург — забуду ли я когда-нибудь переживания того дня и то, что он мне принес? Я не заслуживаю этого подарка, который Бог дал мне после пяти лет отчаяния — пусть Он сделает меня достойной его.

Ты думаешь, что в твоих глазах ничего особенного нет. Ну, здесь ты крупно ошибаешься: в них целые миры — такие глубокие и верные, и большие, и милые. Я могла бы глядеть в них целую вечность.

Mне вспомнилось твое прелестное маленькое стихотворение, которое я так люблю.

Когда сияющий свет дня,
В объятьях ночи умирает,
Мне стоит вспомнить лишь тебя,
И мрак вечерний отступает.

Каждый прекрасный закат солнца напоминает мне об этих четырех строчках!

(первое письмо после начала войны)

С эгоистической точки зрения я страшно страдаю от этой разлуки. Мы не привыкли к ней, и я так бесконечно люблю моего драгоценного милого мальчика. Вот уже скоро двадцать лет, что я принадлежу тебе, и какое блаженство это было для твоей маленькой женушки!

Любовь моя, мои телеграммы не могут быть очень горячими, так как они проходят через столько военных рук, но ты между строками прочтешь всю мою любовь и тоску по тебе.

Мои усердные молитвы следуют за тобой днем и ночью. Пуст Господь хранит тебя, пусть он оберегает, руководит и ведет тебя, и приведет тебя здоровым и крепким домой.
Благословлю и люблю тебя, как редко когда-либо кто любил, целую каждое дорогое местечко, прижимаю тебя нежно к моему сердцу.

Навсегда твоя жена

Образ будет лежать этой ночью под моей подушкой, прежде чем я перешлю тебе его с моими горячим благословением.