Наталья Викторовна, пожалуйста.
Коллеги, можете скопировать и вставить в файл ещё один текст.
Бакланов Григорий Яковлевич русский советский писатель и сценарист.
Дымом заволакивает окоп. Когда его сносит, каски осторожно приподнимаются. И тут я замечаю на поле ползущего человека. К одной ноге привязана катушка, к другой - телефонный аппарат. Васин! Ползет сюда. Это ему кричат. И я тоже кричу диким голосом:
- Лежать! Лежать, мерзавец!
Услышал. Замер. Обеими руками глубже натянул пилотку на голову. Опять пополз. И сейчас же - та-та-та-та-та!
- Огонь!
Разрывы сильно сносит ветром. Замолкнув на минуту, пулемет опять начинает работать. Вцепился в Васина, не отпускает живым. Больше я не смотрю туда - иначе не попаду. Наверху тоже затихли. Убит? Страшная это тишина.
- Батарее четыре снаряда беглый огонь.
Грохот, кипящий дым над окопом, и в нем,- мгновенные вспышки огня. Даже здесь все трясется, со стен ручьями течет песок. И сразу все обрывается.
Тишина давит на уши. Когда ветром относит дым, вижу срубленную яблоню, сапог, выброшенный из окопа. Пулемета нет. И окоп почти целый. Он теперь не в тени, на ярком солнце, тень исчезла вместе с яблоней. Из него медленно исходит дым.
Наверху, над головой у меня, раздается рев, как на стадионе. И под этот рев вваливается Васин с катушкой и телефонным аппаратом. Пыльный, потный, запыхавшийся - живой! Черт окаянный! У меня до сих пор из-за него дрожат колени.
Васин быстро подключает телефонный аппарат.
- Ругались!.. Одна нога здесь, другая - там, чтоб найти вас...
Я сижу на снарядном ящике у стереотрубы, смотрю на него сверху. На его шею, красную, блестящую от пота, заросшую темными волосами, на его круглые плечи, мускулы под натянувшейся гимнастеркой, на его тяжелые от прилившей крови уши, оттопыренные, как у мальчишки. Молодой, здоровый, горячий, весь полный жизни. Если б одна из пуль, одна только пуля попала в него сейчас...
Кажется, пора бы уже привыкнуть. Но как подумаешь, невозможно ни привыкнуть, ни понять это.
Васин снизу подает мне трубку. В ней - голос начальника артснабжения полка Клепикова.
- Мотовилов? У тебя какой пистолет, понимаешь? Отечественный? Трофейный? Я, понимаешь, специально приехал, инвентаризацию, понимаешь, провожу...
Снизу на меня смотрит Васин. В глазах сознание важности состоявшегося наконец разговора. Он ждет. Ради этого разговора он полз сюда, привязав катушку к одной, телефонный аппарат к другой ноге. Я молчу.
- Мотовилов? Ты меня слышишь, понимаешь? Ты что, понимаешь, шутки шутить, понимаешь?
Когда он волнуется, он с этим `понимаешь` как заика. Он очень обидчив, Клепиков. Он - капитан, но ему все кажется, что строевые офицеры недостаточно уважительно относятся к этому факту. К командиру батареи, тоже капитану, они относятся с большим уважением, чем к нему, начальнику артснабжения, хотя должность его выше и даже единственная в полку.
- Я специально приехал, понимаешь, инвентаризацию отечественного, понимаешь, оружия произвожу!..
Я не могу даже обругать его, потому что рядом - Васин. Для этого разговора он тащил сюда телефонный аппарат,- у меня это еще перед глазами, как он полз и как стреляли по нему.
- А ну отойди отсюда! - приказываю я Васину.
Когда он отходит, я прикрываю трубку ладонью и говорю Клепикову все, что думаю о нем и его инвентаризации. Он кричит, что будет жаловаться, что я пользуюсь тем обстоятельством, что между нами Днестр. И голос у него жалкий. И мне вдруг становится жаль его. Не надо было его оскорблять, тем более что он все равно не поймет. Чтобы понять, ему надо побыть здесь, но здесь он никогда не бывал и не будет: на войне всегда между нами Днестр. И говорим мы с Клепиковым на разных языках. Он действительно с самыми лучшими намерениями прибыл из тыла в хутор на той стороне и чувствует себя там на передовой. Он производит инвентаризацию личного оружия, потому что из честных побуждений хочет принять самое деятельное и непосредственное участие в войне. А в то же время из-за этой его внезапной старательности только что чуть не погиб хороший человек. Наверное, Клепиковы нужны на фронте, раз даже должность для них есть. И в жизни, наверное, без них не обойтись.
Во сне она забывала про войну, ей все еще снилась мирная жизнь.
2
Проснулась уже утром, поезд опять стоял - где- то недалеко от Пензы, - в окно с поднятой шторой било солнце, за окном тянулись пустые поля, все в белых гребнях изморози, по ним разгуливали большие птицы, в небе застыли белые комочки облаков; женщина в пуховом платке и ватнике шла по тропинке, несла на плече вязанку хвороста, следом бежала девочка в маленьких черных валенках и красных рукавичках - просто не верилось в это утро, что есть война.
Соседка, молодая красивая татарка, кормила детей: девочку лет десяти и трехлетнего мальчика с болячками за ушами и на голове. Рядом сидели две женщины - сестры - ночью они спали на полу - и, расстелив на коленях чистую холстинку, ели сало с хлебом и чесноком. В ногах у Нины пристроился незнакомый военный - может, сел ночью или перешел из другого купе. Он читал газету.
Как вы себя чувствуете? - спросила соседка. У нее был гибкий певучий голос. - Вы ночью стонали.
Спасибо, уже хорошо.
Ехали вместе пятые сутки и многое знали друг о друге. Например, эта красивая женщина - ее звали Халима - пробирается с детьми в Челкар. У нее погиб муж на западной границе, она хотела сперва вернуться в Казань, на родину, но потом раздумала: в Казани у нее - никого, а в Челкаре - родные мужа. Сейчас легче тем, кто в куче, добавила она. А сестры - молодые учительницы из Полтавы, их поезд разбомбило, и все вещи погибли, успели выскочить, прихватив документы и узелок с едой. Долго шли пешком, подсаживаясь в случайные поезда, оказались в Москве, узнали, что наркомат просвещения выехал в Куйбышев, теперь едут туда.
И чого мы там нэ бачилы, у том Куйбышеве? Хто нас там ждэ?
Нине нравился их мягкий украинский говор, окрашенный юморком, возле них было уютно и спокойно, она вспомнила Наталку Приходько, любимицу их группы, и ее постоянную присказку: «Ничого, не сумуй, ще нэ вечир!»
Лев Михайлович - тот старик, что спал у нее в ногах, - беженец из Прибалтики, с самого начала войны скитался по городам, разыскивал племянницу, больше у него никого из родных нет. Теперь вот нет и дома. Знакомые в Москве сказали, что племянница выехала в Ташкент. С юмором и без обиды рассказывал он, как перепугало знакомых его «явление в Москве»: сперва приняли за бродягу - так обтрепался он за дорогу, - потом, когда узнали, испугались еще больше, решили, что осядет у них, и хором уговаривали ехать в Ташкент, даже деньгами помогли.
Льва Михайловича сейчас в купе не было, и Нина, уже привыкшая к нему, беспокоилась: не отстал бы!
Она спустила ноги, сунула их в ботики и отодвинулась к окну, освобождая место. Смотрела на учительниц, как вкусно едят они сало, закусывают чесноком. Сало толстое, розовое, с мясными прослойками, с мягкой смоленой шкуркой - и ей так захотелось этого сала, хотя бы маленький кусочек, помусолить во рту, она предчувствовала его вкус, и у нее даже заболело где-то под скулами… Но она скорее бы умерла, чем попросила, такой вот дурацкий характер, и почему я все усложняю? Она знала этот свой недостаток - глупую застенчивость, доходящую до абсурда. Маруся как-то говорила: «Ох, смотри, Нинка, худо тебе придется, тебя любой воробей забьет! «Размазню» Чехова читала? Вот ты и есть размазня».
Стараясь не смотреть на сало, она достала из- под столика сумку с продуктами, расстелила на столе газетку, вытащила хлеб, сахар кусочками и сыр - все, что осталось от пайка, которым снабдил отец. Нарезала сыр тонкими ломтиками, получилось много, и она сказала:
Пожалуйста, берите.
Все посмотрели на нее и на сыр, но никто ничего не взял, и ей стало неловко. Потом мальчик протянул было ручонку к сахару, но мать легонечко хлопнула по ней:
Нельзя, Айдар.
Нина подала ему три кусочка, он тут же запихал их в рот.
Появился Лев Михайлович с большим алюминиевым чайником:
Ну-с, вот кипяточек, прошу… Только чайник надо сейчас же вернуть, я взял у проводника.
Все извлекли, кто кружку, кто чашку. Нина подставила стеклянную банку, в ней когда-то были маринованные огурцы-корнишоны, но она их давно съела.
Лев Михайлович разлил кипяток - Нина заметила на его пальце след обручального кольца, - потом отнес чайник, вернулся, сел рядом с капитаном.
А вы? - Нина кинула в банку с кипятком несколько кусков сахара, сделала бутерброд с сыром, протянула ему. - Завтракайте и пейте чай.
Лев Михайлович покачал головой.
Я уже завтракал, благодарю… На станции. К тому же, я остаюсь в Пензе.
Это известие ошеломило Нину. Она привязалась к этому человеку, которого сперва тоже испугалась, как и его московские знакомые, - не брит, не ухожен, пальто все в грязных пятнах, обвисли поля старой шляпы, - но он оказался человеком интеллигентным, с хорошими манерами, Нина потом узнала, что он, владеет несколькими языками, в свое время преподавал в университете, вышел на пенсию, а теперь вот война сделала его беженцем. Он неназойливо опекал Нину все эти дни, приносил ей со станций все, что удавалось достать: вареную картошку, воблу, кислую капусту в капустном листке, выкладывал перед ней на столик: «Это не вам, это грядущему поколению-с!» А как спокойно и надежно ей было, когда он спал полусидя, привалившись к ее ногам, а днем шутил, называл «деточкой», заговаривал ее тревогу… Как же теперь без него?
Но почему?" Разве ваша племянница в Пензе?
Насчет племянницы он не ответил. Тронул капитана за плечо.
Но вам, Ниночка, я нашел хорошего попутчика до самого Ташкента.
2017,
Проблемы:
Как война влияет на судьбы людей (Разрушительно, разлучает близких, отбирает самое дорого у человека, заставляет страдать. «А теперь вот скитается - бездомный, осиротевший и голодный, ему негде приклонить голову, и все из-за проклятой войны! И сколько еще людей страдает на дорогах войны, каждый день идут плохие новости, и всякий раз перед сводкой Совинформбюро болью сжимается сердце…»)
Можно ли по внешности судить о человеке? (По внешнему виду нельзя судить о человеке: за невзрачной или отталкивающей внешности и потрепанной одеждой может скрываться доброе сердце, ум и интеллигентность, человеческое достоинство)
Могут ли тяжелые жизненные обстоятельства лишить человека интеллигентности? (Даже тяжелые условия не способный искоренить интеллигентность, если она есть)
Что значит быть интеллигентным человеком? (Не позволять обстоятельствам менять свою моральные принципы, оставаться независимым, культурным, тактичным человеком)
Что такое "человеческое достоинство"? (Умение быть выше обстоятельств)
Что значит быть настоящим мужчиной? (В любой ситуации быть сильным и не выпрашивать помощь)
Роль взаимовыручки в жизни человека (Важно помогать окружающим, особенно в тяжелое время)
отрывок из романа "Мадонна с пайковым хлебом"
Проснулась уже утром, в окно с поднятой шторой било солнце, за окном тянулись пустые поля, все в белых гребнях изморози, по ним разгуливали большие птицы, в небе застыли белые комочки облаков; женщина в пуховом платке и ватнике шла по тропинке, несла на плече вязанку хвороста, следом бежала девочка в маленьких черных валенках и красных рукавичках - просто не верилось в это утро, что есть война.
Ехали вместе пятые сутки и многое знали друг о друге. Например, эта красивая женщина пробирается с детьми к родственникам мужа. У нее погиб муж на западной границе. А сестры - молодые учительницы из Полтавы, их поезд разбомбило, и все вещи погибли, успели выскочить, прихватив документы и узелок с едой.
Лев Михайлович - тот старик, что спал у нее в ногах, - беженец из Прибалтики, с самого начала войны скитался по городам, разыскивал племянницу, больше у него никого из родных нет. Теперь вот нет и дома. Знакомые в Москве сказали, что племянница выехала в Ташкент. С юмором и без обиды рассказывал он, как перепугало знакомых его «явление в Москве»: сперва приняли за бродягу - так обтрепался он за дорогу, - потом, когда узнали, испугались еще больше, решили, что осядет у них, и хором уговаривали ехать в Ташкент, даже деньгами помогли.
Льва Михайловича сейчас в купе не было, и Нина, уже привыкшая к нему, беспокоилась: не отстал бы!
Появился Лев Михайлович с большим алюминиевым чайником:
Ну-с, вот кипяточек, прошу… Только чайник надо сейчас же вернуть, я взял у проводника.
Лев Михайлович разлил кипяток - Нина заметила на его пальце след обручального кольца, - потом отнес чайник, вернулся, сел рядом с капитаном.
А вы? - Нина кинула в банку с кипятком несколько кусков сахара, сделала бутерброд с сыром, протянула ему. - Завтракайте и пейте чай.
Лев Михайлович покачал головой.
Я уже завтракал, благодарю… На станции. К тому же, я остаюсь в Пензе.
Это известие ошеломило Нину. Она привязалась к этому человеку, которого сперва тоже испугалась, как и его московские знакомые, - не брит, не ухожен, пальто все в грязных пятнах, обвисли поля старой шляпы, - но он оказался человеком интеллигентным, с хорошими манерами, Нина потом узнала, что он, владеет несколькими языками, в свое время преподавал в университете, вышел на пенсию, а теперь вот война сделала его беженцем. Он неназойливо опекал Нину все эти дни, приносил ей со станций все, что удавалось достать: вареную картошку, воблу, кислую капусту в капустном листке. А как спокойно и надежно ей
было, когда он спал полусидя, привалившись к ее ногам, а днем шутил, называл «деточкой», заговаривал ее тревогу… Как же теперь без него?
И вдруг она все поняла: у него кончились продукты! Он голодный, он не мог завтракать на станции, потому что никакой тут станции нет, поезд стоял на разъезде! Он не может без продуктов ехать дальше! Да, он так и говорил - еще тогда, когда отъехали от Москвы: «Мой маршрут, деточка, прокладывает не билет, а желудок, потому, полагаю, маршрут этот будет прерывистым».
Я знаю, почему вы выходите в Пензе, знаю, - сказала она. - Но это же не причина, это, простите, мелочно… Вот есть сыр, и у меня много хлеба, потом еще достанем…
Тут и учительницы подключились, стали уговаривать, отрезали ему сала, но он засмеялся, выставил ладони:
Дорогие дамы, благодарю, но я еще так Низко не пал, чтобы пойти на иждивение к женщинам.
Она все стояла и смотрела ему вслед и думала, что, наверно, этот человек жил хорошей интересной жизнью, у него была квартира и в ней много старинных книг, а может, был и рояль - у него длинные артистические пальцы, - и он играл вечерами, а в доме пахло цветами. А теперь вот скитается - бездомный, осиротевший и голодный, ему негде приклонить голову, и все из-за проклятой войны! И сколько еще людей страдает на дорогах войны, каждый день идут плохие новости, и всякий раз перед сводкой Совинформбюро болью сжимается сердце…
На перроне было холодно, опять сыпалась крупка, она прошлась притопывая, подышала на руки.
Кончались продукты, ей хотелось хоть чего-нибудь купить, но на станции ничего не продавали. Она решилась добраться до вокзала.
Сочинение
Война – это то событие, которое не оставило равнодушным ни одну семью. Страшнее и, не побоюсь этого слова, нелепее войны по отношению к самой природной сути человека не существует стихии, и, я думаю, что никто не станет со мной в этом спорить. М.В. Глушко в своем тексте поднимает проблему роли войны в судьбах людей.
Перед читателем раскрывается ужасная картина тех времен: привокзальная площадь, усеянная огромным количеством людей, целыми семьями, размещенными повсюду, даже на полу. М.В. Глушко делает акцент на том, что «всех этих людей война гонит в неизвестное», и затем указывает на многочисленные объявления о пропаже человека, «похожие на крики отчаяния», расклеенные повсюду.
Писатель считает, что «не только смертями страшна война, она страшна и разлуками». Во время этих бесчеловечных событий матери навсегда прощались со своими детьми, а девушки так и не дожидались своих возлюбленных. Люди погибали целыми семьями, а многие из них, разлученные со своими близкими, умирали в одиночестве, так и не узнав, остался ли в живых кто-нибудь из ихродных.
Безусловно, мысль В.М. Глушко неоспорима. Самым страшным в период Великой Отечественной войны был не страх умереть – страшнее всего было остаться в полном одиночестве, без какой-либо связи со своими близкими. Конечно, война – это ужасное событие, которое отразилось на судьбах людей долгими годами страданий. А те, кому посчастливилось выжить, до сих пор с болью в сердце вспоминают те роковые сороковые, что еще раз подчеркивает, что в той победе очень немного торжества, потому что для наших прадедов она далась слишком высокой ценой.
Война отнимала у людей самых близких, оставляя погибать в полном одиночестве детей и стариков. Беззащитные и обезвоженные мужчины и женщины подвергались пыткам, убивали в себе человечность, и все для одной единственной цели: победить фашизм и сохранить чистое небо над нашей головой. У героя рассказа М.А. Шолохова «Судьба человека» война с самого своего начала забрала жену и детей: они погибли под обломками собственного дома. На протяжение всех событий Андрей Соколов подвергается всевозможным испытаниям тела и духа, впервые в своей жизни убивает человека – но даже после всего этого в нем остаются силы жить дальше. Узнав о том, что в живых остался единственный сын, Андрей на какое-то время обретает прежний блеск в глазах, но и этот подарок судьбы попадает под влияние войны. Девятого мая, в День победы, Соколов узнает, что его сын погиб от пули фашистского снайпера.
В повести В.А. Закруткина «Матерь человеческая» также описывается нелегкая судьба человека, столкнувшегося с войной. Когда немцы захватили хутор, в котором жила семья главной героини, они угнали её мужа в Германию, а детей повесили прямо на глазах у Марии. Одинокая, она вынуждена была бороться за свою жизнь и за жизнь своего еще не родившегося ребенка. Позже девушка постепенно стала спасать всех обездоленных войной детей, которых только встречала на своем пути, прекрасно понимая, что только в её руках находится их развороченная войной судьба.
«Люди, которые…признают войну не только неизбежной, но и полезной и потому желательной, - эти люди страшны, ужасны своей нравственной извращенностью», - Л.Н. Толстой. Всегда нужно помнить, что в нашей жизни нет ничего кровожаднее и страшнее войны и нет ничего больнее потери близких.
Проснулась уже утром, поезд опять стоял - где- то недалеко от Пензы, - в окно с поднятой шторой било солнце, за окном тянулись пустые поля, все в белых гребнях изморози, по ним разгуливали большие птицы, в небе застыли белые комочки облаков; женщина в пуховом платке и ватнике шла по тропинке, несла на плече вязанку хвороста, следом бежала девочка в маленьких черных валенках и красных рукавичках - просто не верилось в это утро, что есть война.
Соседка, молодая красивая татарка, кормила детей: девочку лет десяти и трехлетнего мальчика с болячками за ушами и на голове. Рядом сидели две женщины - сестры - ночью они спали на полу - и, расстелив на коленях чистую холстинку, ели сало с хлебом и чесноком. В ногах у Нины пристроился незнакомый военный - может, сел ночью или перешел из другого купе. Он читал газету.
Как вы себя чувствуете? - спросила соседка. У нее был гибкий певучий голос. - Вы ночью стонали.
Спасибо, уже хорошо.
Ехали вместе пятые сутки и многое знали друг о друге. Например, эта красивая женщина - ее звали Халима - пробирается с детьми в Челкар. У нее погиб муж на западной границе, она хотела сперва вернуться в Казань, на родину, но потом раздумала: в Казани у нее - никого, а в Челкаре - родные мужа. Сейчас легче тем, кто в куче, добавила она. А сестры - молодые учительницы из Полтавы, их поезд разбомбило, и все вещи погибли, успели выскочить, прихватив документы и узелок с едой. Долго шли пешком, подсаживаясь в случайные поезда, оказались в Москве, узнали, что наркомат просвещения выехал в Куйбышев, теперь едут туда.
И чого мы там нэ бачилы, у том Куйбышеве? Хто нас там ждэ?
Нине нравился их мягкий украинский говор, окрашенный юморком, возле них было уютно и спокойно, она вспомнила Наталку Приходько, любимицу их группы, и ее постоянную присказку: «Ничого, не сумуй, ще нэ вечир!»
Лев Михайлович - тот старик, что спал у нее в ногах, - беженец из Прибалтики, с самого начала войны скитался по городам, разыскивал племянницу, больше у него никого из родных нет. Теперь вот нет и дома. Знакомые в Москве сказали, что племянница выехала в Ташкент. С юмором и без обиды рассказывал он, как перепугало знакомых его «явление в Москве»: сперва приняли за бродягу - так обтрепался он за дорогу, - потом, когда узнали, испугались еще больше, решили, что осядет у них, и хором уговаривали ехать в Ташкент, даже деньгами помогли.
Льва Михайловича сейчас в купе не было, и Нина, уже привыкшая к нему, беспокоилась: не отстал бы!
Она спустила ноги, сунула их в ботики и отодвинулась к окну, освобождая место. Смотрела на учительниц, как вкусно едят они сало, закусывают чесноком. Сало толстое, розовое, с мясными прослойками, с мягкой смоленой шкуркой - и ей так захотелось этого сала, хотя бы маленький кусочек, помусолить во рту, она предчувствовала его вкус, и у нее даже заболело где-то под скулами... Но она скорее бы умерла, чем попросила, такой вот дурацкий характер, и почему я все усложняю? Она знала этот свой недостаток - глупую застенчивость, доходящую до абсурда. Маруся как-то говорила: «Ох, смотри, Нинка, худо тебе придется, тебя любой воробей забьет! «Размазню» Чехова читала? Вот ты и есть размазня».
Стараясь не смотреть на сало, она достала из- под столика сумку с продуктами, расстелила на столе газетку, вытащила хлеб, сахар кусочками и сыр - все, что осталось от пайка, которым снабдил отец. Нарезала сыр тонкими ломтиками, получилось много, и она сказала:
Пожалуйста, берите.
Все посмотрели на нее и на сыр, но никто ничего не взял, и ей стало неловко. Потом мальчик протянул было ручонку к сахару, но мать легонечко хлопнула по ней:
Нельзя, Айдар.
Нина подала ему три кусочка, он тут же запихал их в рот.
Появился Лев Михайлович с большим алюминиевым чайником:
Ну-с, вот кипяточек, прошу... Только чайник надо сейчас же вернуть, я взял у проводника.
Все извлекли, кто кружку, кто чашку. Нина подставила стеклянную банку, в ней когда-то были маринованные огурцы-корнишоны, но она их давно съела.
Лев Михайлович разлил кипяток - Нина заметила на его пальце след обручального кольца, - потом отнес чайник, вернулся, сел рядом с капитаном.
А вы? - Нина кинула в банку с кипятком несколько кусков сахара, сделала бутерброд с сыром, протянула ему. - Завтракайте и пейте чай.
Лев Михайлович покачал головой.
Я уже завтракал, благодарю... На станции. К тому же, я остаюсь в Пензе.
Это известие ошеломило Нину. Она привязалась к этому человеку, которого сперва тоже испугалась, как и его московские знакомые, - не брит, не ухожен, пальто все в грязных пятнах, обвисли поля старой шляпы, - но он оказался человеком интеллигентным, с хорошими манерами, Нина потом узнала, что он, владеет несколькими языками, в свое время преподавал в университете, вышел на пенсию, а теперь вот война сделала его беженцем. Он неназойливо опекал Нину все эти дни, приносил ей со станций все, что удавалось достать: вареную картошку, воблу, кислую капусту в капустном листке, выкладывал перед ней на столик: «Это не вам, это грядущему поколению-с!» А как спокойно и надежно ей было, когда он спал полусидя, привалившись к ее ногам, а днем шутил, называл «деточкой», заговаривал ее тревогу... Как же теперь без него?
Но почему?" Разве ваша племянница в Пензе?
Насчет племянницы он не ответил. Тронул капитана за плечо.
Но вам, Ниночка, я нашел хорошего попутчика до самого Ташкента.
Капитан взглянул на нее, качнул головой - вроде поклонился - и снова уткнулся в газету.
И вдруг она все поняла: у него кончились продукты! Он голодный, он не мог завтракать на станции, потому что никакой тут станции нет, поезд стоял на разъезде! Он не может без продуктов ехать дальше! Да, он так и говорил - еще тогда, когда отъехали от Москвы: «Мой маршрут, деточка, прокладывает не билет, а желудок, потому, полагаю, маршрут этот будет прерывистым».
Я знаю, почему вы выходите в Пензе, знаю, - сказала она. - Но это же не причина, это, простите, мелочно... Вот есть сыр, и у меня много хлеба, потом еще достанем...
Тут и учительницы подключились, стали уговаривать, отрезали ему сала, но он засмеялся, выставил ладони:
Дорогие дамы, благодарю, но я еще так Низко не пал, чтобы пойти на иждивение к женщинам.
От расстройства Нина и есть не стала, попила кипяток с сахаром, чтобы отбить утреннюю горечь во рту, и все смотрела в его печальные старые глаза, на тонкое бледное лицо и изломанный усмешкою рот, и ей захотелось, чтобы поезд еще долго стоялтут. Но поезд уже тронулся. Лев Михайлович достал свой саквояж, стал прощаться; притрагиваясь к шляпе, каждому, даже детям, подал руку, а капитану сказал:
Итак, поручаю вам сию дщерь...
В Пензе Нина надела пальто, вышла его проводить. На перроне опять пыталась уговорить - зачем ему оставаться, ведь у нее есть деньги, есть хлеб, но он взял ее руку в свои ладони, мягко пожал:
Деточка, я долго живу и знаю: человек должен есть свой хлеб. Он слаб, он может падать и подниматься, но есть предел, ниже которого падать уже нельзя. - Он посмотрел на нее печальными глазами. - В конце концов, я доберусь до Ташкента, и мы увидимся, если захотите...
Вы так и не рассказали мне о языке эсперанто, а обещали...
В другой раз, - улыбнулся он.
Она знала: другого раза не будет.
Когда приедете, сообщите мне до востребования: Нечаевой Нине Васильевне. Запишите!
Нечаевой Нине Васильевне, - повторил он, - я запомню.
Он сделал веселое лицо, помахал ей рукой, пошел, приволакивая ноги, и она увидела на свету его бывшее хорошее, а теперь потрепанное пальто, шляпу с обвисшими, мятыми полями и какой он глубокий старик. Сердце ее зашлось от жалости, она подумала: нет, больше мы никогда не увидимся. И он словно услышал ее последнюю мысль, обернулся, снял шляпу, издали помахал ею и опять побрел, странно подгибая, как бы изламывая в коленях ноги.
Она все стояла и смотрела ему вслед и думала, что, наверно, этот человек жил хорошей интересной жизнью, у него была квартира и в ней много старинных книг, а может, был и рояль - у него длинные артистические пальцы, - и он играл вечерами, а в доме пахло цветами. А теперь вот скитается - бездомный, осиротевший и голодный, ему негде приклонить голову, и все из-за проклятой войны! И сколько еще людей страдает на дорогах войны, каждый день идут плохие новости, и всякий раз перед сводкой Совинформбюро болью сжимается сердце...
Кто поверит - она и сама сейчас не верит, - что сперва, узнав о войне, она нисколько не испугалась, даже подумала, наконец-то и нам выпадет роль в истории! Так и Виктору сказала, а потом - и Марусе. И даже школьные строки процитировала: «Из мира прозы мы сброшены в невероятность!» Виктор посмотрел на нее и сказал: «Роль ролью, только ты в этой «невероятности» смотри сына мне сбереги!» А Маруся ничего не сказала, заплакала. Нина обняла тогда подругу и, дурачась, продолжала цитаты: «Иль вам, фантастам, иль вам, эстетам, мечта была мила, как дальность?» Маруся, конечно, не была похожа ни на фантастов, ни на эстетов, просто ей было тридцать лет, и она немало повидала. Вздохнула, покачала головой:
Дурочка, чему радуешься?
Вот уж действительно - дурочка. Да и с чего ей быть умной? Что знала она о войне? О гражданской отец рассказывал эпизоды сплошь героические. О событиях на Халхин-Голе распевали юмористические песенки, финскую даже и войной не называли, а «кампанией». Отец за эту «кампанию» получил свой первый орден. В памяти застряло обещание бить врага на его территории. И самой ей хотелось бить врага на его территории: в воскресенье узнала о начале войны, едва дождалась понедельника, тайком от Виктора побежала в консультацию. Должны же понять: не время сейчас рожать детей - зря, что ли, она полгода училась на курсах медсестер? Но ее не поняли, и она ревела в коридоре, там пожилая санитарка мыла пол, орудуя шваброй; подошла к ней, тронула за плечо:
Чего ревешь? Обманул, поди?
Нина сперва не поняла, а потом заплакала еще сильнее:
Ничего не обманул, просто я хочу Родину защищать...
Санитарка посмотрела на нее:
Сколь тебе годов? На вид - пятнадцать.
Ничего не пятнадцать, а девятнадцать...
Санитарка вздохнула, опять взялась за швабру.
Дура ты стоеросовая, вот что я скажу. Твое главное дело теперь дитя родить. Знаешь, сколь народу в этой войне побьют?
Откуда ей было знать? Она ничего не знала.